Марианна Шаскольская - Фредерик Жолио-Кюри
Здоровье мое понемногу улучшается, хотя я с трудом, как вы можете понять, прихожу в себя после постигшей меня потери моей жены. Но я надеюсь, что у меня еще хватит сил на два года, чтобы закончить начатое мною дело».
Илья Эренбург вспоминает: «Жолио сказал мне: «Ирен умерла от той болезни, которую мы зовем профессиональной: Теперь мы стали осторожнее, а в тридцатые годы…» Он помолчал и тихо добавил: «Все это нелегко».
Год спустя я был у него в Антони. Он показал мне сад, изумительную стену вьющихся роз, последние тюльпаны. «Ирен очень хорошо подбирала цвета тюльпанов. Прошлой весной они зацвели, а ее уже не было…»
Несколько минут спустя он добавил: «Мной овладела торопливость — хочется успеть что-то сделать…»
Он продолжал работать в лаборатории, и это были для него самые радостные часы, когда он сам с его исключительным умением ставил опыты, сам проверял новые гипотезы, сам наблюдал. Лучшим временем для раздумий он считал те часы, которые он проводил у смотрового окна камеры Вильсона, наблюдая, как заряженные частицы отмечают свой путь мельчайшими каплями тумана. «Временами, — вспоминает Альбан, — один из нас, его сотрудников, получал привилегию провести вторую половину дня вдвоем с Жолио в темной комнате, наблюдая за полетом частиц. В эти часы Жолио давал волю воображению, и такие встречи для большинства из нас были источником вдохновения».
Жить без лаборатории он не мог. Даже у себя дома, в Антони, он устроил маленькую лабораторию с фотокомнатой и с мастерской. В редкие свободные часы именно там, в домашней лаборатории, он провел серию опытов по определению содержания радиоактивных осадков в молоке, выясняя последствия экспериментальных ядерных взрывов в атмосфере.
Первый тяжелый приступ болезни печени свалил Фредерика еще в 1955 году. Он лежал тогда в старом мрачном госпитале Сент-Антуан в Париже. Ему запретили работать и читать. Жизнь без дела была для него немыслима, и он нашел себе новое занятие.
Он всегда любил живопись. В юности он пробовал сам рисовать, главным образом под влиянием старшей сестры, художницы. Потом бросил. Теперь снова взялся за кисть. Он много раз пытался запечатлеть вид из окна — старые стены, раскидистое дерево. За время пребывания в больнице Жолио-Кюри написал маслом ряд пейзажей и натюрмортов.
К своей болезни он относился как к опыту: наблюдал, контролировал, изучал. Он точно следил за анализами, составлял таблицы, строил графики. Он предлагал врачам новые методы диагностики, проверяя их на себе, как на подопытном кролике.
Он твердо знал, что его дни сочтены. Но он надеялся, что у него хватит сил закончить Орсэ.
Вскоре после смерти жены Фредерик Жолио-Кюри написал удивительные строки: «Каждый человек невольно отшатывается от мысли, что вслед за его смертью наступает небытие.
Понятие пустоты настолько невыносимо для людей, что они пытались спрятаться в верования в загробную жизнь, даруемую богом или богами. Я по своей природе рационалист, даже в ранней молодости я отказывался от такой хрупкой и ни на чем не основанной веры. Не раз мне привелось быть свидетелем ужасных разочарований, когда люди вдруг теряли веру. Но… Я хотел было сказать: но, черт побери, почему загробная жизнь должна протекать в другом, потустороннем мире? Думая о смерти даже в раннем возрасте, я видел перед собой проблему глубоко человеческую и земную. Разве вечность — это не живая, ощутимая цепь, которая связывает нас с вещами и людьми, бывшими до нас? Если вы позволите, я поделюсь с вами одним воспоминанием.
Подростком я вечером делал уроки. Работая, я вдруг дотронулся рукой до оловянного подсвечника — старой семейной реликвии. Я перестал писать, меня охватило волнение. Закрыв глаза, я видел картины, свидетелем которых был старый подсвечник, — как спускались в погреб в день веселых именин за бутылкой вина, как сидели ночью вокруг покойника… Мне казалось, что я чувствую тепло рук, которые в течение веков держали подсвечник, вижу лица. Я почувствовал огромную поддержку в сонме исчезнувших. Конечно, это фантазии, но подсвечник мне помог вспомнить тех, кого больше не было, я их увидел живыми, и я окончательна освободился от страха перед небытием.
Каждый человек оставляет на земле неизгладимый след, будь то дерево перил или каменная ступенька лестницы. Я люблю дерево, блестящее от прикосновения множества рук, камень с выемками от шагов, люблю мой старый подсвечник. В них вечность…»[8]
И еще он говорил:
«Когда я умру, другие придут на мое место. Нет ничего богаче народа…»
ПЕРЕКЛИЧКА ПОКОЛЕНИЙВ рабочем кабинете Ирен Жолио-Кюри, в свинцовом ящичке, хранились как величайшая ценность рабочие дневники, лабораторные тетради ее родителей. Три маленькие записные книжки в черных клеенчатых переплетах. Ясный, четкий почерк Марии Кюри перемежается с мелкими каракулями Пьера, видно, что Мария записывает цифры, а Пьер чертит график, или же результаты измерений записаны рукой Марии, а Сила тока помечена Пьером, который, по-видимому, находился рядом, наблюдая за тем же прибором.
Один начинает, другой дописывает. Черновые записи, ряд цифр, слово или полслова, обрывок фразы… График, расчет, снова цифры… Почти нигде нет заголовка, указывающего цель опыта. Очень редки фразы, поясняющие результат. Зачем? Ведь супруги Кюри понимали друг друга с полуслова.
Можно было поступить так, как это делают обычно историки: разгадать неразборчивый почерк, дописать слова и просто издать, дневники, быть может, снабдив их примечаниями. Это была бы солидная, красивая книга, и… она мирно покоилась бы на полках библиотек, никем не читаемая.
Ирен Кюри сделала иначе. «Если знать существо работы, учесть опубликованные статьи и перенестись мысленно в умонастроение ученого, обладающего познаниями той эпохи, можно достаточно хорошо восстановить ход исследований. Именно это я и попыталась сделать».
То, что выполнила Ирен, разбирая дневники родителей, — это тоже подлинный научный подвиг. Всю жизнь она занималась радиоактивностью. Трудно найти на земле человека, кто бы знал эту область лучше, чем она — автор учебников и сводок, руководитель Института радия, профессор, учитель.
Но чтобы «перенестись в умонастроение ученого, обладающего познаниями той эпохи», она как бы отрешилась от своих знаний. Ей надо было думать так, как думали Пьер и Мария пятьдесят пять лет тому назад. Ей надо было «забыть» о Резерфорде и Боре, об Эйнштейне и Ланжевене, о работах Ирен и Фредерика Жолио-Кюри, о многих открытиях Марии и Пьера. Ей надо было смотреть их глазами, когда они еще только угадывали неведомый радий.
