Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)
А незадолго до нелепой гибели под троллейбусом Андрей Сергеев выпустил отличную прозаически-мемуарную книгу «Омнибус», удостоенную премии Букера. Пожалуй, в этой книге лучшие, читанные мной, воспоминания о Бродском.
* * *Из переводчиков в Москве я дружил только с Ириной Озеровой, которая раньше училась в Литинституте двумя курсами младше меня, а потом, надо сказать, сотворяла столько «джамбулов», что никакому Липкину или Гребневу – Козловскому и присниться не могло. [73]
* * *Одним из самых необычных и обаятельных людей, с которыми я в те времена общался, был Юлий Михайлович Поляков. Он работал долгое время в московском «Учпедгизе» английским редактором, потом преподавал в педагогическом институте, а еще писал учебники для суворовских училищ. Английский язык у Полякова был виртуозным, он владел даже диалектами. Откуда в советских условиях могло взяться такое владение языком, трудно сказать. По сведеньям Г. Бена, Поляков в детстве, кажется, жил в Англии, но если и так, он об этом не распространялся. А я как-то никогда не задавал ему прямого вопроса.
Когда-то Поляков учился в ВИЯКе [74], на четвёртом курсе был арестован, разумеется, как шпион, отсидел сколько-то лет в лагерях, и вернулся ещё до хрущевских массовых освобождений. Был он года на четыре старше меня. «Высокий, чёрный и в очках», как обрисовывала его давно дружившая с ним Галя Усова. Про Полякова можно рассказывать много и долго, и все равно не передать вполне его человеческого очарования и очевидной небрежной талантливости. Жена Г. Бена, Таня, которая не была с Поляковым знакома, утверждает, что когда Бен вспоминает Полякова, у него даже голос меняется от удовольствия.
К сожалению, Поляков обладал, как выражается одна моя знакомая, «нашим национальным недостатком», был он почти что алкоголиком. Было у Полякова две кошки, они имели обыкновение, сидя на плечах одновременно, мурлыкать прямо в уши и тереться о толстенную оправу очков, иногда их вовсе сбивая. Это называлось «Двойное интерМЬЮ».
Однажды я приехал в Москву и, как обычно, прямо с вокзала пришел к нему. Вижу, сидит одинокий Поляков за бутылкой очень дорогого коньяка и задумчиво коньячок потягивает. Налив мне, он объяснил: «Понимаешь, я собрался на день рождения к профессору Цветковой. Ну и купил старушке эту бутылку. Потом гляжу, пробка у неё необычная, на крышке написано „Turn to open"! Ну я её торнул, она и опнулась!» В его изложении любая ерунда звучала чистейшим Хармсом.
Была у него в Учпедгизе сотрудница, Анна Рукосуева, редакторша русского отдела, которая всё своё свободное время посвящала изучению творчества Бунина. Выглядела она настолько древнерусской, что всегда хотелось увидеть её в сарафане и кокошнике. Однажды днём она пришла к Полякову, когда я у него гостил, мы втроём чуть выпили, потом Юлик добавил и ещё добавил, остановить его было как всегда невозможно, хотя он оставался всё так же весел, добр и остроумен, сколько бы ни выпил. Потом засыпал.
Так и в этот раз ушел он за шкафную перегородку к своему «ложищу» и заснул, а я тут же стал за Анной «ухаживать» то есть попросту схватил её в охапку и стал выжидать реакцию. А она только весело попросила меня удостовериться, что Юля и верно спит, и пока я заглядывал за шкаф, мгновенно разделась на моём диване, сказав: «Этому он меня и научил: главное – жить «без черёмухи».
Проснувшись часа через полтора вполне трезвым, Юлик едва разомкнув глаза, понял что к чему, хотя мы, давно одетые, чинно сидели, разглядывая какой-то альбом, и вежливо осведомился: «Дорогие мои, а достаточно вам было этих (взгляд на часы) ста минут?».
Отношения мои с Анной стали неким подобием романа, длившегося по пять-шесть дней два-три раза в году в течение последних четырех лет до эмиграции. В Москве я с тех пор останавливался только у неё. За две недели до моего отъезда Анна приехала на два дня в Питер попрощаться. Больше я никогда её не видел. Однажды только позвонил из Стокгольма, поскольку звонок из Парижа мог подвести её, работавшую «на идеологическом посту», а Стокгольм через Хельсинки почему-то проходил не «с заказом и вызовом», как тогда все иностранные звонки, а шёл прямым набором, будто с соседней улицы.
А на следующий день я позвонил ей еще раз и по телефону прочёл стихи, которые заканчивались так:
В небе чёрном, немирном лунный щит, ханский щит,
Но твой голос просвирни в телефоне звучит.
Не в костюмчике – в летнике ты выходишь на звон,
Анна, Анна Последняя домонгольских времён,
И стоишь одиноко, словно та, на Нерли,
У оконного ока этой зимней земли,
Лишь платок твой в узоре незабытой весны.
…На Крутицком подворье терема зелены.
1980
Но возвращусь к Полякову. Юлик писал стихи, но только по-английски. Один его приятель, хотел их опубликовать, предложив пустить стихи Полякова в журнал по рубрике «Поэзия народов СССР». Естественно, из этой авантюры ничего не вышло. Чувство юмора у советских редакционных работников вещь редкостная. Переводил Поляков с английского совсем немного, зато на английский – и стихи, и прозу. Кусочек из блестящего перевода маршаковского «Багажа», сохранённый в памяти Г. Беном, я хочу здесь привести:
A lady sent in the van
A bag, a box, a divan,
A hamper, a sampler, some books
And a wee little doggy named Snooks.
But off the wee doggy ran
As soon as the journey began.
And only on reaching the Don
Was it found that the doggy was gone.
All the luggage was safe in the van:
A bag, a box, a divan,
A hamper, a sampler, some books,
But where was the doggy named Snooks?
(here the station workers capture a large hound and put it in the van.
Upon arrival to her destination the lady discovers this hound instead of her doggy)
The hound gave a terrible growl;
The lady emitted a howl:
«You robbers, you rascals», cried she,
«This isn't my dog, can't you see?»
(she throws her pieces of luggage at the workers; they answer)
«Hush, hush, my dear lady, don't shout
And don't throw your luggage about.
You seem to have put in the van
A bag, a box, a divan,
A hamper, a sampler, some books,
And a wee little doggy named Snooks.
But during the journey, you know,
The smallest of doggies may grow».
Когда Саша Щербаков закончил перевод обеих частей «Алисы» Л. Кэррола, Юлик познакомил его с зав. кафедрой английской литературы в своём институте Ниной Демуровой, специалисткой по английскому нонсенсу и детским песенкам, которая обещала при первой же возможности помочь Щербакову опубликовать его, как и она считала, прекрасный перевод. Но когда вдруг такая возможность и вправду появилась (почему-то в Болгарии, хотя и по-русски) то Нина, видимо, пожалела о своём обещании и сама перевела всю «Алису» заново, в рекордный срок, и тоже очень хорошо. Что касается стихов то она включила несколько стихотворений в переводе Маршака, а для остальных привлекла сначала Дину Орловскую, а после смерти Дины юную Ольгу Седакову.
