Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)
Попробую теперь рассказать немного о литераторах, которых я знал в те времена.
О секции поэтов в Питере ничего сказать не могу, потому что настоящие поэты, как правило, на заседания секции просто не ходили. Подавляющее большинство посещавших секцию, были «празднописцами». Празднописцы интриговали и дрались за местечко на первой странице «Ленинградской Правды» перед каждым праздником.
А вот в секции переводчиков были колоритные фигуры. Попробую обрисовать некоторых вкратце, так, как помню.
Владимир Ефимофич Шор. Переводил французскую поэзию и прозу, но немного. Прозвали его «Гётц фон Берлихинген», поскольку был он однорук и ходил с протезом. Эткинд рассказывал, как однажды весной, когда на Карельском перешейке всё цвело, Шор приехал к нему на дачу. По словам Эткинда, когда они шли с вокзала к даче, Шор заговорил о вариантах переводов кого-то из французских классиков, а он, Эткинд, его перебил, предложив посмотреть на дикие цветы вдоль дорожки, вообще на весь весенний пейзаж. «Да, да» – поморщившись, что его отвлекли от важной темы, пробурчал Шор и продолжал: «Так вот, там прошедшее время неправомерно.».
Эльга Львовна Линецкая. Переводила в основном с французского, по-настоящему крупные удачи были у неё только в переводах из семнадцатого века. Проза моралистов в её переводе неповторимо хороша. А когда дело касалось стихов, хоть XIX столетия, хоть двадцатого, мне ее переводы не нравились. Они были, на мой взгляд, крепко сделаны, но поэзия куда-то исчезала. Я не мог и поныне не могу отделаться от впечатления, что Линецкая хороший переводчик прозы, но – не поэт, и всё тут. Считала она, что позиция Гнедич, по которой переводить следует только то, что хотел бы сам написать, это позиция дилетантская, а профессионал должен перевести всё, что закажут, и на самом высоком уровне. Ребята из семинара Эльги Львовны любили ее не меньше, чем мы Гнедич, и они рассказали о ней в книжке «Э. Л. Линецкая. Материалы к биографии».
Юрий Борисович Корнеев. Блестящий знаток французского языка, изобретательнейший переводчик таких головоломных стихов, как вставные стихотворения в «Гаргантюа», и вместе с тем халтурщик, перекатавший «Конец Главы» Голсуорси и какие-то романы Сименона. Он скучно сделал «Песнь о Роланде» и «Нибелунгов», но мастеровито, даже с холодным блеском, перевел целый театральный репертуар, состоящий из пьес Гольдони, Кальдерона, Лопе де Вега, Шекспира. [72] Хотя уж он никак не был, да и не мог быть «человеком театра».
Ну и не помню, сколько ещё десятков авторов он перевел с испанского, английского и французского. Были у него исключительно талантливые переводы нескольких лучших стихов Арагона и Кокто. Корнеев служил после окончания института (где учился у Е. Г. Эткинда), преподавателем языка в спецшколе КГБ, о чём говорил вполне открыто. Много лет являлся секретарём партбюро Союза писателей, умел говорить и на «их», и на «нашем» языке.
Я к Корнееву всегда относился плохо и, вполне возможно, не мог увидеть человеческие качества в человеке, занимающем то положение, которое он занимал. Да и редактор он был очень своевольный. Но, среди очень мне близких людей, есть люди, которые относились к Корнееву самым лучшим образом. Так что человек он был незаурядный, и представал он разным людям по-разному. «То ли гебешник, то ли белый офицер» – как-то сказала о нём Гнедич. Последней его работой были переводы из Вийона. Он тогда уже почти ослеп. Переводы эти не тянут в сравнении не только с Эренбургом, но даже и с Мендельсоном. И все равно их нельзя назвать халтурой. Вероятно, слишком интенсивная работа истёрла Корнеева. И всё же изредка он бывал поэтом. Умер он в 1995 году семидесяти четырех лет.
Михаил Александрович Донской. Он легко добывал издательские заказы, переводил старательно и мастеровито. Только вовсе он не поэт, а ремесленник, хотя и высочайшего класса. К переводам его приохотила первая жена, красавица и умница, Софья Львовна, преподававшая в Библиотечном Институте. Работала она там вместе с матерью Гали Усовой, которую и прозвала «Гали-мать-я». Были они подругами. Одна из удач Донского – перевод «Охоты Бургграфа» Гюго. Это поэма строк в двести, вся построенная на эхо-рифмах – вещь совершенно головоломной технической трудности.
Донской, пожалуй, не халтурил, но подходил к стихам арифметически и пытался, по словам Гнедич, – «пересальерить самого Сальери». После смерти второй жены, испанистки Инны Чежеговой (ученицы Э. Линецкой), он прожил ещё с десяток, наверное, лет, но в печати не появлялся вообще ни разу.
Бессменным секретарём секции переводчиков был Е. Г. Эткинд. Он же «изобрёл» и сам всегда вёл устный альманах секции «Впервые на русском языке», который «выпускался на сцену» Белого Зала два-три раза в год. Переводчики читали новое, больше стихи, но в каждом выпуске была и проза, и даже, порой, критика.
Вот в таком выпуске я однажды (в январе 1963 года) решил опробовать на самой что ни есть квалифицированной аудитории свою мистификацию: пройдёт, или нет? Заподозрят ли, что некий «южноафриканский поэт Мэтью Боссо-кудо» никогда не существовал? Я прочёл шесть «его» стихотворений среди пяти других поэтов Чёрной Африки. По тому, как принимали, ясно понял: во-первых, никто не заподозрил, во-вторых, эти стихи понравились аудитории даже больше, чем вполне реальный М. Акпойовар, или моя знакомая ещё по «Конференции поэтов Африки и Азии» в 1958 г. в Пушкине, тогда Эфуа Моргуе, она же (позднее по мужу) Сазерленд, и другие, менее известные англоязычные африканские поэты.
Танцевала ты в Кейптауне в портовом кабачке,
На окраине Кейптауна в матросском кабачке,
И призывный звон браслетов разносился вдалеке.
Извивались руки, гибкие, как хоботы слонов.
Это – мой Боссо-кудо и он имел только один недостаток: его стихи по-английски не существовали, и подлинников, если попросят, я предоставить не смог бы…
Никто на этот раз не спросил. И таким образом моя «пиндемонтя» (как называет такие «переводы» Е. Витковский), прошла с успехом, после чего я её и опубликовал в «Неве». ну а там я не боялся, что спросят английский текст: зав. Отделом поэзии был тот самый «плагиатор Сергей Орлов», который и русский язык без словаря, как говорили, знает в основном только в матерном варианте.
Году в 70-ом в московском Гослитиздате объявили конкурс на три главных стихотворения Эдгара По. Два из них у меня уже были: «Ворон» и «Колокола». Они «отлеживались» не один год, и правил я их не раз, а вот «Улалюм» я сделал специально к этому конкурсу. Конкурс был открытый, именной, не под девизами, и по условиям в нем участвовали переводы всех времён: и Брюсов, и Бальмонт, и Сергей Владимирович Петров, и Б. Б. Томашевский… В общем, «Воронов» было наверное штук пятнадцать, (не фигурировал тут только поэт «Алталена», поскольку это имя было псевдонимом Владимира Жаботинского, одного из вождей сионизма в нач. ХХ в.).
