Йоханнес Штейнхоф - "Мессершмитты" над Сицилией.
Что я мог сказать по телефонной линии, которая в любой момент могла прерваться? Мы уже однажды обсуждали этот вопрос в течение нескольких часов и не нашли решения, так что было совершенно бессмысленно говорить еще что-нибудь теперь. Поэтому я ответил:
— Да, господин генерал-майор.
Мне было почти стыдно за свою позицию в разговоре с генералом. Казалось, что я был соучастником акта предательства, жертвой которого стали наши пилоты. В то же самое время я понимал, перед какой дьявольской дилеммой оказался сам генерал. Проглотив язык, я просто ответил: «Да, господин генерал-майор». В этом ответе было заключено доверие к командованию — в целом отношение к жизни, — которое было привито нам, до этого нашим отцам и их отцам. До настоящего времени для нас, солдат, это была единственно правильная позиция, на самом деле единственно мыслимая. Послушание, которым в течение столетий отличался немецкий солдат, всегда предполагало непоколебимую веру в то, что приказы, которые он получал, — это обдуманные приказы и что Верховное командование очень тщательно все взвесило перед тем, как принести в жертву целые соединения. И многие из тех, кем пожертвовали, умерли с уверенностью в этом. Мне казалось, что именно это отражалось в безмолвных лицах моих пилотов, хотя в течение некоторого времени они имели отличную возможность для вопросов. «Это все еще остается в силе, не так ли, господин майор?» — казалось, спрашивали они меня. Конечно, это должно иметь некоторый смысл, если Верховное командование требует этого от нас, конечно, должно!
Но если предположить, что с этим старым военным принципом частично стало что-то не так? Во всяком случае, кто теперь был высшим командованием? Предположим, что после 1933 г. в эту иерархию повиновения вмешался новый фактор — фактор, который позволил Верховному командованию делать все, что захочется, даже что-нибудь бессмысленное?
Вопросы, вопросы! Человеку требовался досуг, чтобы размышлять над ними. Он должен был отоспаться. Он нуждался во времени, нуждался в ком-то еще, чтобы обсудить их. Но в нашем деле подобные вопросы не обсуждались. Возможно, все же было бы лучше, если бы это делалось, поскольку таким способом наши сомнения могли быть рассеяны.
В течение последних нескольких минут я стоял около телефонного стола с трубкой в руке. Кегель и Толстяк ошеломленно смотрели на меня. Из трубки раздался крякающий голос: «Вы все еще говорите? Вы закончили? Разъединяю вас».
В голове у командира эскадры не было никаких мыслей в начале нового боевого дня. Я схватил свой ремень с кобурой со спинки стула, где тот обычно висел, и застегнул его на талии. Для солдата есть что-то чрезвычайно благотворное в этом жесте: он берет себя в руки, отбрасывая все ненужные мысли, фокусируя свой ум на безотлагательных вещах, на самом существенном.
Как я ненавидел эти полеты в Джербини! Всякий раз, когда я стоял на его бесплодном пространстве под палящим солнцем, видя пейзаж, отмеченный оспинами бомбовых воронок и покрытый разрушенными самолетами, я осознавал безнадежность нашего сражения за остров.
— Толстяк, сообщи на командный пункт, что я еду за гауптманом Штраденом и Бахманном. Мы летим в Джербини.
Кегель сел вместе со мной в «кюбельваген», и мы поехали между садами по узкому, пустынному проходу, который через переулок выходил на главную дорогу. Западная оконечность острова с аэродромом и белыми домами Трапани, расстилавшаяся ниже нас в утреннем тумане, представляла великолепное зрелище. В это короткое время перед восходом солнца можно было почувствовать подобие свежести, идущей со стороны моря, прежде чем с вечно ясного южного неба на окружающую сельскую местность опустится палящая жара. На горизонте, над Марсалой, виднелся ряд темно-синих пятен, плывущих над туманом, — разрывы зенитных снарядов. Было 5 часов утра, и день начинался как всегда.
Пока мы ехали на командный пункт, я дал Кегелю необходимые указания относительно подготовки к отходу.
— Весь наземный персонал, — сказал я ему, — за исключением тех, кто требуется для последней стадии обслуживания самолетов, должен быть отправлен в Мессину. Проверьте наши погрузочные списки и примите меры к уничтожению снаряжения, которое мы не сможем взять с собой.
Приехав, мы с Кегелем выбрались из «кюбельвагена» и по немногим ступенькам поднялись в барак. Навстречу мне уже шел Штраден.
— С вами хочет поговорить генерал, — сказал он.
Он продолжал избегать встречаться со мной взглядом. Мне показалось, что оскорбления рейхсмаршала застряли у него в горле, но их надо было проглотить, иначе можно было задохнуться.
Пока я, взгромоздившись на вращающийся стул, ждал соединения, мои глаза осматривали равнину.
Пеленгаторы около Марсалы обнаружили приближавшиеся стратегические бомбардировщики, но не было никакого смысла поднимать против них наши немногие пригодные самолеты, так как задача состояла в том, чтобы в течение нескольких минут улететь в Джербини. Атака могла быть направлена против нашего аэродрома, но целью в равной мере могла быть и гавань Палермо. Союзники намеревались перерезать наши линии снабжения, чтобы облегчить свои задачи на острове. А для этого они, помимо палермской гавани, должны были атаковать и Мессинский пролив. Вероятно, они атаковали бы их одновременно, так как, несомненно, обладали достаточными для этого силами.
Предупредительные выстрелы зенитной артиллерии вызвали немедленное прекращение всей деятельности внизу, на аэродроме. Летчики перед бараком жестикулировали и показывали в сторону Чинисии. И затем я также увидел длинный поток бомбардировщиков, приближавшийся с запада. Внезапно белая поверхность взлетно-посадочной полосы, обычно мерцавшая на солнце, скрылась в огромном облаке пыли. Должно быть, площадь бомбежки была очень обширной и полностью перекрывала всю длину аэродрома. Только потом мы услышали грохот разрывов. Когда я кричал в телефонную трубку, безуспешно пытаясь выйти на связь, в небо начали подниматься первые черные облака бензинового дыма от горящих самолетов.
Зрелище разрушаемого аэродрома Чинисия напомнило о моем посещении итальянской группы истребителей, размещенной там[106], и в то же самое время я понял, что почти совсем забыл о существовании итальянской истребительной авиации. В ходе этого ужасного финала каждый на этом острове был сам за себя. Мощные налеты начались прежде, чем мы смогли наладить связь друг с другом или скоординировать нашу тактику — шаги, которые в нормальных условиях предпринимали как сами собой разумеющиеся. В результате наши военно-воздушные силы вели свою собственную воздушную войну. В условиях, когда отношения между итальянским и немецким Верховным командованием были далеки от хороших, были не только разделены системы управления подразделениями этих двух государств, но также были различны и приказы, которые они получали, так что ни о какой координации в районе боевых действий речи быть не могло. Действительно, это был главный недостаток объединенного командования с самого начала Средиземноморской кампании: штабы обеих сторон были так сильно озабочены собственным престижем, что предпринимали всевозможные шаги, чтобы не допустить передачу собственных подразделений под иное командование. Таким образом, хотя сражение было общим, распоряжения и приказы неизменно были различными.
