Иван Науменко - Сорок третий
Бондарь стоит на своем:
- Эсэсовцев, раз у них танки, минометы, артиллерия, мы не одолеем. Кишка тонка. Но в лесах - наше царство. Проверено опытом. Теперь взгляни на дело шире. Для чего прислана эсэсовская дивизия? Чтобы уничтожить деревни, людей, забрать скотину, оставить после себя пустыню. Чтоб собака не прокормилась, не то что человек. Теперь давай подойдем с другой стороны. Если это воинская часть, то ей даны оперативные сроки. Валандаться с нами целое лето она не будет. Значит, какой выход? Связать эсэсовцев по рукам и по ногам там, где нам выгодно. Втянем их в бои тут, в Лужинецких лесах. Они ринутся на нас всей массой, а в другое место не попадут. Не хватит ни времени, ни сил. Все села сжечь на успеют. Я это называю активной обороной. Во всех районах сделать именно так...
- Ты говоришь правильно. Только чует моя душа - не все так сделают. Позашиваются в норы, как рыжие мыши. С дробовиками на танки не полезут. Так давай нацеливать остальные бригады хотя бы на то, чтоб людей вывели. Под личную ответственность. В Лельчицы и под Князь-озеро, где Ковпак с Сабуровым стояли, надо специальные группы направить. Из бригад Гаркуши и Михновца. Им ближе.
Хотя совещание было узкое, проведено наспех, но решение принято. Составляют диспозиции, задания для бригад, отрядов. Посылаются новые гонцы.
IV
Между радиограммой из Центра и первыми сведениями связных, которые доложили о прибытии эсэсовских эшелонов на ближайшие станции, проходит три дня, и еще минует два дня, пока каратели сосредоточивают силы, намечают для своих рот, батальонов маршруты. Все это время в лесных, болотных селениях идет суетливая, но активная работа. Подрывные группы на глазах у жителей минируют большаки, грунтовые дороги, подпиливают с двух сторон деревья, делают завалы.
Жители выбираются в леса. Скрипят возы, мычат коровы. Матери, неся на сгорбленных спинах огромные узлы, ведут за руки малых детей. Старшие дети сами несут, что по силам и без чего даже дня не проживешь, оторвавшись от дошашнего очага, - горшки, кувшины, сковородки, миски, постилки, дерюжки.
Вечерами по загуменьям, на огородах снуют темные фигуры. В сырые, выкопанные на скорую руку ямы кидается все, чего не заберешь в охапку, что наживалось долгие годы: рулоны льняного полотна, кожухи, свитки, мешки ржи, швейные машины, патефоны, даже поспешно сорванные со стен иконы и фотокарточки родных в черных деревянных рамках. Но все равно самое главное достояние спрятать нельзя: остаются хаты, хлева, амбары, родные печи, кровати, столы, табуретки, деревянные лавки, бесчисленная домашняя утварь, начиная от кочерги, топора и кончая решетом, ситом, бердами, набилками все, на чем держится извечный крестьянский быт.
Даже старики не помнят такого вот всеобщего бегства с насиженных мест. Может, и было оно в седые, скрытые молчаливыми курганами времена татарских набегов, но память людская его не сохранила.
С надеждой глядят изгнанники на зеленую - она только начинает колоситься - рожь, на картошку, что едва успела выбросить лопушистые листья. Зеленая рожь не горит, а картошка тем более уцелеет.
V
Вилли Сташинский живет в компании с полковым казначеем Хельмутом и старшим писарем Вольдемаром. Его приятели, прежде чем направиться в канцелярию, поспешно бреются, обливаются у колодца водой. Вилли некуда спешить, и он позволяет себе роскошь - лишний час поваляться в постели.
Хельмут уже готов. Держа в руке зеркальце, наводит последний лоск опрыскивает выбритое лицо одеколоном.
- Торчать нам в этой дыре до второго пришествия. Вольдемар поедет составлять отчеты по передаче дел богу. А мы с тобой что? Может, скинемся?
- Осточертело пить, - лениво отзывается Вилли.
- Тогда решай всемирные загадки. Нам пора. Пошли, Вольдемар.
Вилли листает журнал. Голые солдаты полощут подштанники в Черном море, другие, такие же голые, роют траншеи неприступного Атлантического вала. Приелась хвастливая идиллия. Из Африки снимков нет. Как корова языком слизала. Храбрый Роммель напустил под Эль-Аламейном в штаны.
Вилли Сташинский, штурмфюрер, занимающий в эсэсовском полку штабную должность культурника-организатора, не тешит себя иллюзиями относительно операции, на которую бросили дивизию "Варшава". Будет то, что зимой было под Псковом, Смоленском, весной - под Карачевом.
Вполне возможно, что в жилах Вилли Сташинского течет немного славянской крови, о чем красноречиво свидетельствует фамилия. Лично он не имеет ничего против поляков, сербов, русских, которых дивизия за полтора года уничтожила несчетное количество. Просто ему и им, этим далеким родичам по крови, выпала разная лотерея во взбаламученном, охваченном кровавой резней мире.
Вилли давно не верит в высокопарные слова, какие приходится слышать и читать, не верит в особую историческую миссию Германии, будто бы призванную перестроить мир на новых, немецких началах. Все это мифы. Люди придумывают их с тех пор, как стоит мир. Мифами заполнены тысячи томов книг, ими утешают с церковных амвонов, призывают с трибун политические вожди. На самом деле все до примитива просто: люди хотят есть, пить, плодиться, а чтоб иметь обычные земные блага, в силу личных склонностей, условий жизни, выбирают себе подходящий миф.
Но настали жестокие времена, когда исчезла последняя возможность выбрать по вкусу сладенькую сказку, - их теперь выдают сразу, одинаковые для всех, и они облечены в форму государственных законов.
Отец не хотел, чтобы он, Вилли, поступал в эсэсовцы. Но какая разница? Так или иначе, закончить университет ему не дали бы, фюреру нужны не ученые попугаи, а солдаты, и кончилось бы тем, что пихнули бы его в обычную роту, полгода муштровали бы, пришили ефрейторские лычки, и лежал бы он теперь где-нибудь в окопах под Харьковом, стрелял в русских большевиков. А тут хоть не стреляет. Можно у самого дьявола пристроиться на выгодной должности, например парикмахером. Неужели это хуже того, что делает отец? Старику уже за пятьдесят, однако и его мобилизовали, надел пропахший нафталином мундир, висевший в шкафу без надобности со времен первой мировой войны. Вытаскивает теперь папуля в армейском госпитале под Одессой осколки из животов и задниц славных вояк фюрера, какими нашпиговали их большевики.
Вилли встает, включает приемник и начинает зарядку: машет руками, приседает, делает разминку. Он всегда выбирает под жилье вот такие заброшенные, неприглядные с виду хибарки, куда начальство лишний раз не тычет нос.
Одиночество - удел вольных духом. Кинокартины Вилли показывает аккуратно, в библиотеке книг никто не берет, газеты приходят сами. Вдобавок, кроме прямых обязанностей, он ежедневно фотографирует героев и пишет историю полка. Что еще надо? Характер у Вилли покладистый, он умеет ладить с черненькими, с полосатенькими, и его не трогают. Он нашел свой тихий остров в сплошном океане крови и безумия.
