Глеб Голубев - Заболотный
Прочитав эти слова, я понял: горе не сломило Даниила Кирилловича. Мы ещё повоюем!..
И верно: письма, которые я потом с большими перерывами получал от Заболотного, все время рассказывали о каких-нибудь новых начинаниях «старого чумагона». То промелькнет скупая фраза: «Сегодня продал Милочкино пальто, гроши виддав на школу». То он пишет, что усиленно хлопочет об открытии в родном селе какой-то профтехшколы: «Почти год я уже живу в селе. Какие перемены тут произошли по сравнению с теми, когда приезжал сюда ще юнаком! Появилась тяга к книжкам, интерес к знаниям. Война и революция ставят перед селянами такие проблемы, каких никогда не знало старое житье. В великих трудностях нарождается новое. Буде ясна зоря!»
То Даниил Кириллович вдруг сообщает мимоходом, что, кроме Ян-Гуя, он усыновил еще двух «дуже гарных хлопчиков» — Андрея Жванецкого и Тимофея Вихристюка. А в другом письме забавно хвастает, что его назначили «аж комиссаром просвещения и здравоохранения» всей округи, и приписывает:
«Кое-кто из знакомых все допытывается, почем я, «видный ученый», не уеду вслед за ними за кордон. Нет, то не мой путь; лучше есть одну картошку но быть со своим народом в такой тяжкий для него час».
Петроград все еще отрезан от него. Но Даниил Кириллович не может больше усидеть в такое грозное время в тихой Чеботарке. Рискуя жизнью, он пробирается по степным дорогам, где рыщут банды Махно, лихой Маруси и других атаманов, в только что освобожденную Красной Армией Одессу.
В Одессе бушует сыпняк. Даниил Кириллович организует бактериологическую лабораторию, собрав для нее по всему городу случайно уцелевшее оборудование. Открывается в Одессе медицинская академия, потом переименованная в институт, — и он берет на себя руководство кафедрой эпидемиологии. Возникает угроза заноса чумы из Турции — и Заболотный объезжает все Черноморское побережье, организуя санитарные заставы, чтобы преградить дорогу «черной смерти».
Но и этого ему мало. Он еще находит время открыть в Одессе — один из первых в нашей стране! — Дом санитарного просвещения, сам читает в нем лекции и пишет популярные брошюры на самые различные темы: «Заразные болезни и как от них уберечься», «Вiстi до селян про науку i народне здоровля на Украiнi»…
Из газет я узнаю, что Заболотный избран членом Центрального Исполнительного Комитета Украины. Письма становятся все реже: видно, Даниила Кирилловича совсем захлестнули заботы. Но я надеюсь его скоро увидеть: весной 1922 года в Москве намечается очередной съезд бактериологов и эпидемиологов. На него Заболотный должен непременно приехать.
И вдруг синим апрельским вечером телефонный звонок. Я снимаю трубку и слышу прерывающийся, глухой голос Василия Леонидовича Омелянского:
— Вы слышали? Нет больше нашего старого Данилы… Скончался три дня назад от тифа. Нет, к сожалению, проверено… Завтра в Народном доме устраиваем гражданскую панихиду, — голос его совсем обрывается…
Значит, так и не удалось нам свидеться?.. Утром я все еще надеюсь, что страшная весть опять окажется ложной. Но ее без слов подтверждают опечаленные лица всех друзей Заболотного, кого я ни встречу. Весь день я работаю, словно в черном тумане, а вечером бреду по весенним улицам в Народный дом.
Я вошел в прокуренный зал в тот момент, когда Василий Леонидович говорил:
— Теперь, когда его уже нет с нами, я благодарю судьбу за то, что она на долгие годы свела меня с ним. За все это время я имел множество случаев видеть и наблюдать Даниила Кирилловича в его повседневной жизни, в тысячах мелочей, которые ускользают от внимания посторонних, но которые, как кто-то справедливо заметил, сильнее и интимнее говорят о внутреннем человеке, чем крупные дела…
Было видно, что Омелянский очень волнуется. Он начал наливать воды в стакан. Стояла такая тишина, что отчетливо раздалось на весь зал постукивание графина о стакан. Василий Леонидович налил воды, но так и не выпил ее.
— И я научился любить Даниила Кирилловича — любить за его широкое и благородное сердце, за его на редкость чуткую, самоотверженную и нежную душу. Это был человек порыва, душевной эмоции, а не холодного расчета, большой энтузиаст, весь преданный служению идее… Он весь жил «вне себя», для других, всю свою энергию употреблял на борьбу с враждебными человечеству силами, но только не с воображаемыми волшебниками и великанами, а, напротив, с микроскопическими, но более действительными врагами, угрожающими человеческой жизни. Интересы дела и служение ему он всегда ставил на первом месте, забывая о себе…
Омелянский опять остановился, чтобы выпить, наконец, давно Налитой в стакан воды.
— Выйдя из народа, Даниил Кириллович до конца жизни сохранил живую связь с ним, близко принимая к сердцу его невзгоды и горести, — продолжал он хриплым голосом. — Где было можно и где он был в силах это сделать, он не задумывался перед самой широкой, самоотверженной помощью. Крайне беспечный и до последней степени непрактичный, почти беспомощный в денежных делах, он постоянно нуждался в средствах, хотя и получал их достаточно. Еле сводя концы с концами и живя «от двадцатого к двадцатому», он умудрялся широко благотворительствовать и, не задумываясь, отдавал нуждающимся последнюю бумажку, завалявшуюся в его кармане. Не многие знают, что он и его жена дали образование и обеспечили средствами пять или шесть крестьянских детей из его родного села Чеботарки Подольской губернии. Обаянием своей личности Даниил Кириллович сразу же привлекал к себе сердца окружающих. Нельзя было знать его и не любить…
Дальше я не мог слушать. Наступая на чьи-то ноги, я начал торопливо пробираться к двери.
Да, редеют наши ряды, редеют!.. Один за другим уходят бойцы. И нам, оставшимся, приходится смыкаться теснее. Они уходят, а нам надо жить и продолжать свои нелегкие обязанности…
Я готовлю материал к съезду и все время вспоминаю Заболотного. То подвернется под руку старая фотография, еще маньчжурских времен, то засохший цветок, которым заложил он страницы журнала. Особенно тоскливо вечерами, когда все в доме притихнут и ты остаешься наедине с воспоминаниями.
В один из таких вечеров в прихожей раздался звонок. Домашние куда-то ушли, пришлось идти отпирать самому.
Я с трудом открыл дверь, путаясь в бесчисленном множестве хитрых замков и засовов, оставшихся от недавнего «смутного времени». На еле освещенной лестничной площадке стоял сутулый человек в потрепанной шинели.
— А ну, поворотись-ка, сынку. Экий ты стал сивый какой! — сказал он, протягивая ко мне руки.
И только тогда я осознал до конца, что в самом деле вижу перед собой живого Даниила Кирилловича!..
