Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам
Пожалуй, больше всех негодовал 23-летний Семён Кирсанов, с которым всего неделю назад (на открытии своей выставки) Маяковский демонстративно не поздоровался (не подал ему руки). И на конференции МАППа Владимир Владимирович сделал вид, что не замечает своего ученика.
В ответ Кирсанов сочинил стихотворение, в котором высказал всё, что думал относительно «предательского» поступка своего учителя.
Утром 8 февраля – в день, когда Маяковский собирался выступить в прениях по докладу о пролетарской поэзии – участники конференции знакомились с содержанием только-только вышедших газет. И на третьей (литературной) странице «Комсомольской правды» они обнаружили несколько до предела экспрессивных четверостиший под названием «Цена руки»:
«Дезертир, / бегущий / с фронта стройки,
мне – не друг, / а враг по крови нам.
И сейчас / кричащий эти строки
я /руки / такому / не подам!
Ренегат, / предавший дело класса,
ставший тылом / к будущим годам,
мне не друг! / Готов дыханьем клясться —
я /руки / такому / не подам!
Хитрый волк, / бежавший за границу
к банками / зажатым городам —
мне не друг. / Покуда жизнь хранится,
я /руки / такому / не подам!
Спекулянт, / снимавший сливки / с жизни,
мне не друг! / И этим господам,
брезгуя / прикосновеньем / к слизи,
я /руки / такому / не подам!
Если ж друг, / вчера нуждаясь / в друге,
а сегодня, / усмехая рот,
и держа / по швам / с презреньем /руки —
другу, / мне, /руки не подаёт, —
пусть / оскрёбки дружбы / копошатся!
Пемзой грызть! / Бензином кисть облить,
чтобы все / его рукопожатья
со своей ладони / соскоблить».
Под стихотворением, с которым ещё до публикации явно ознакомились Брики (и, надо полагать, Агранов), стояло имя автора – Семён Кирсанов.
Что тут можно сказать? Стихотворение страшное. В нём заключена, пожалуй, неменьшая сила презрения и ненависти, чем та, что была заложена Маяковским в пьесы «Клоп» и «Баня».
Сразу вспоминаются слова Петра Незнамова, который сказал про Маяковского:
«Он и С.Кирсанова ставил на ноги. Как он был внимателен к его росту! А к росту других? А как он был по-настоящему рад, когда впервые услышал, что рота красноармейцев шла и пела „Будённую“ Асеева. Он был рад вдвойне и за Асеева, и за расширение словесной базы поэзии».
Теперь его питомцы высказали своё отношение к нему.
Николай Асеев:
«Главное, что мы не представляли, как горько у него было на душе. Ведь он никогда не жаловался на свои «беды и обиды»».
Вряд ли Владимир Владимирович успел заглянуть в «Комсомолку» до своего выступления в прениях – иначе он наверняка ответил бы на этот поэтический выпад, на этот мощный безжалостный удар, изложенный в его же стиле – лесенкой.
Своим вступлением в РАПП Маяковский ошарашил не только своих бывших соратников-рефовцев. Его бывшие оппоненты (рапповцы) были ошеломлены не меньше. Бенгт Янгфельдт даже пишет, что в их рядах воцарились «переполох и растерянность». Один из лидеров РАППа, писатель Юрий Либединский, впоследствии писал, что они очень боялись «драчливого» характера Маяковского, но им льстило, что к ним присоединился такой выдающийся поэт.
Видимо, из-за этой растерянности руководства пролетарской ассоциации ничего торжественного в процессе приёма новых членов не было.
Александр Михайлов:
«Процедура приёма была скучной и унизительной для поэта. Он прочитал „Во весь голос“, прочитал без вдохновения, без подъёма. Рапповские наставники давали советы, как надо жить и о чём писать».
Вероника Полонская:
«Я много раз просила его не нервничать, успокоиться, быть благоразумным.
На это Владимир Владимирович ответил в поэме:
Надеюсь, верую, вовеки не придёт
ко мне позорное благоразумие».
Илья Сельвинский впоследствии любил цитировать Давида Бурлюка, повторяя написанные им в Нью-Йорке сторки:
«Острейший Илья Сельвинский, сотрясая по-австралийски дерево, на котором сидит Маяковский, говорит: „Крах футуристов не случаен“».
А Всеволод Мейерхольд в этот момент уже вплотную занялся постановкой «Бани». Актриса Мария Суханова вспоминала:
«Шёл январь-февраль 1930 года. Мы репетировали „Баню“ за столом с Мейерхольдом и Маяковским…
Был он в те дни светлый и радостный. Каждый день приходил в свежей сорочке и всё новые галстуки повязывал. Как-то мы вздумали пошутить по этому поводу: стали перешёптываться, подсмеиваться, косясь на галстук. Маяковский не выдержал:
– Ну, чего вы ржёте?
Кто-то робко сказал:
– Да вот галстук опять новый!
– Мало ли что – захотелось! – ответил он и сам густо покраснел.
Мы захохотали».
Как видим, Маяковский оставался всё тем же Маяковским, хотя начавшийся февраль добавил к делам, связанным с юбилейной выставкой и вступлением в РАПП, ещё одно не менее важное и ответственное дело – отправить за рубеж рвавшихся туда Бриков.
Семейная поездка
Уже больше трёх недель прошли со дня опубликования в «Комсомольской правде» статьи Маяковского, доказывавшей необходимость поездки «супружеской пары» за границу, но результатов не было никаких: британскую въездную визу им по-прежнему не выдавали, советские загранпаспорта – тоже.
Если отсутствие визы понять как-то ещё можно было (забюрократились англичане, с кем не бывает), то задержка с советскими паспортами была абсолютно не понятна.
В самом деле, достаточно убедительные объяснения этой «истории» отсутствуют. Основная (и, пожалуй, единственная) информация о ней исходит из дневниковых записей Лили Брик. А в них говорится, что обеспокоенные Брики решили обратиться «на самый верх». Кто именно подал такую идею, сказать трудно – никаких документальных свидетельств на этот счёт до наших дней не дошло. Известно лишь, что хлопотать за себя Брики направили Маяковского.
Аркадий Ваксберг заподозрил в этом очередной гепеушный трюк, написав:
«…заграничные паспорта Брикам всё не выдавали (будто бы), и Маяковский отправился к Лазарю Кагановичу (словно всемогущий Агранов в одночасье лишился своих полномочий), который только стал партийным боссом Москвы, сохранив за собой пост секретаря ЦК и выдвинувшись к тому времени на второе место в партийной иерархии – после Сталина».
