Наталья Боброва - Юрий Богатырев. Чужой среди своих
Иногда Юра звонил мне поздно ночью в диком отчаянии от одиночества и исповедовался. К сожалению, наши жизненные позиции разделялись, и я не мог оказать ему достаточного внимания.
Сейчас, вспоминая его, я исполнен глубокой нежности и признательности этому человеку – человеку доброму, щедрому, светлому, любвеобильному как на сцене, так и в жизни.
* * *Зайцев продолжает:
– Мы с ним родились в один день – 2 марта – и поэтому всегда поздравляли друг друга в этот день. Ия Саввина была также вовлечена в эти поздравления.
Причем Юра у меня не одевался, но консультировался. Иногда заходил в Дом моды. К моде он относился с уважением, но никогда не делал культа из одежды. Он был скромен и деликатен.
…Однажды в 1978 году, в декабре, 26-го числа, приехав с похорон моей мамы, я у себя среди газет и писем обнаружил поздравление с Новым годом – годом Козы, написанное и нарисованное Юрой. Настроение у меня было ужасное. Я потерял единственного любимого человека – маму, и мое одиночество стало невыносимым.
Новый год я встретил дома один, никого не хотел видеть. Ночью после метаний по комнате я остановился возле рабочего стола.
Среди бумаг, писем, рисунков лежало и поздравление от Юры – рисунок Козы и слова душевные. Присел. Взял бумагу. Отчаяние одиночества обволакивало душу, тело… Какие-то слова рвались на волю, необходимо было поделиться с бумагой. И вот что получилось.
Боюсь я одиночества и темноты боюсь.
Воспитанный с рождения в страхе ночи,
Невольно понимая разумом
Нелепость глупостей, что залезают в голову,
Лишь только тишина отчаяньем заполнит мой очаг,
Я забиваюсь в уголок к свету
И напряженно жду…
Что кто-то или что-то
Вдруг неожиданно ворвется в дом
Или рука
Из ничего или ниоткуда
Коснется моего плеча.
Весь съежившись от напряжения
Ужаса мгновенья – я замираю
И жду.
И в этом состоянии я пребываю и пишу…
В столовой форточка грохочет глухо.
Себе я объясняю – это ветер,
И тут же думаю,
Что-то рвется в дом, пустить необходимо.
Согреться просится душа,
Что затерялась в холоде Ночи, —
Бог милосердный, нельзя и нам гневить Его.
Глаза Козы с рисунка
Странно, напряженно следят за мной,
Сверкая блеском отражения света,
Что заполняет комнату молчаньем.
Разбросаны бумаги на столе.
Ищу чего-то.
Цифры, телефоны, фразы…
Но нет того, что мне сейчас необходимо.
А что? Чего я жду?
Ответ готов.
Хочу тепла,
Хочу согреться о кого…
Но нет того, кто подарить мне мог бы
Покой душе и нежность,
Светом озарить…
Как быстро улетает счастье…
Так долго ждем его,
Находим вдруг и думаем, что вечно, —
Теряем, не успев запомнить.
И вновь бредем по времени.
И одиночество среди толпы,
Чужой и равнодушной,
Мне по сердцу как острие ножа.
1978, XII
* * *– Иногда Юра приходил к нам и с женщинами, но это были случайные знакомые, не из театральной среды, – вспоминает Владимир Стихановский. – Он мне как-то сказал: «Как только у меня завяжется с кем-нибудь роман в театре – об этом будет знать вся Москва».
Он этого совсем не хотел. По-моему, для него была важна прежде всего человеческая личность. То, что эта личность оказывалась женщиной, для него было вторично. Его привлекала именно неповторимость натуры.
И все же я понимал…
Он хотел такой же семьи, как у меня. Домашнего уюта. Тепла и заботы.
Но при этом все же не желал, чтобы у него была жена из театральной среды… Не хотел снова оказаться на виду. Он уже устал от лишних разговоров. Поэтому, наверное, он больше дружил с посторонними людьми, не из мира театра и кино. Там было проще. В театре же его слабость раздули бы до каких-то невероятных величин… Он это знал, и ему было бы больно.
Надо сказать, я отношусь нормально ко всем сексуальным меньшинствам, считая, что все это природа, а человек лишь несет крест. Сейчас это все не ново…
Тогда же «нетрадиционность» Юры его мучила… Он испытывал внутренние страдания – и поэтому тянулся к семье, в которой все органично… К такой семье, как наша. Ему у нас было душевно комфортно. Ведь цирковые артисты меньше лезут в душу. Это открытые люди, у них другая психология, чем у драматических актеров…
Юра хотел, чтобы люди не вмешивались в его творчество, а только заботились бы о нем, помогали ему. И мы старались. Его очень любила моя сестра Наташа, могла долго беседовать с ним. У нас к тому же его всегда вкусно кормили. Он расслаблялся тогда невероятно. У нас сохранилось фото – он плачет, стоя на коленях перед моей женой Региной…
Буквально за два дня до его смерти я уезжал на гастроли. Я заехал к нему домой, сказал, что позвоню, когда вернусь. Там было застолье… Помню соседа-милиционера Аркадия, которого распирала такая ложная гордость – вот, мол, у меня друг-актер…
Кстати, зря говорят, что Юра много пил. Если бы много пил – столько бы не работал… У него было нормальное отношение к алкоголю. Помню его творческий провал – когда он снялся сразу в двух плохих фильмах… Юра пил чаще в это время, но никогда не было такого, чтобы он ходил в магазин, покупал себе водки, закрывался и пил один. Хотя он мог дома разрядиться с товарищами, если на следующий день не было съемки или спектакля. У него был и постоянный собутыльник – Андрей Мартынов…
А в тот день Юра чувствовал себя совершенно нормально. Готовился к спектаклю, еще пожаловался мне: смотри, у меня все дни заняты. У меня, кстати, тоже – я играл по два-три спектакля в день…
* * *Я похоронил многих друзей… И в происшедшем с Юрой я виню только врачей. Я знаю, что в этой ситуации ни в коем случае нельзя было делать успокаивающий укол… А они сделали… Как мне сказала сестра: «Его успокоили».
А его можно было запросто спасти. Его, наоборот, нужно было стимулировать. Кстати, Юра часто жаловался на боли в сердце – и его жалобы оправдались. Вскрытие показало, что у него было сердце как у шестидесятилетнего человека…
Юра мне не раз говорил: мол, после моей смерти многие будут еще долго зарабатывать на моем имени, на моих картинах… Так и вышло.
Его родственники объявились только после смерти. Когда ему было плохо – никаких родственников рядом не было…
* * *– Юра по душе своей был очень гармоничный человек, – считает Наталья Варлей. – А физически он жил негармонично… Это факт. Он все время пытался с собой бороться, ломал себя, но ничего не мог с собой поделать. Ему становилось все хуже и хуже…
