Вадим Делоне - Портреты в колючей раме
Мы, как всегда, отсчитывая глотки, цедили чифир в узком кругу.
– Мне прочесть можно? – безразлично спросил Гешка Безымянов.
– Это ты у поэта спроси, это его касается, его фокусы! – добродушно рассмеялся Соловей.
Я протянул письмо Гешке. Он долго вчитывался, лицо его оставалось безразличным, и только губы иногда вздрагивали, как бы преграждая путь вздоху, рвущемуся изнутри…
– Лихо, политик, ты устроил, – сказал он. – А ты-то, Леха, знаешь, что такое искусствовед? – спросил Гешка, чуть усмехаясь.
– Ты же грамотный, Гешка, – презрительно отметил Соловей, – школу кончил, под гитару поэзию исполняешь! Неужели неясно, что ли? Искусствовед – это человек, который ведает у нас всем искусством, один из самых главных, кто этим делом занимается. Ясно же сказано – искусствовед, а ты – кто да что!
Я представил свою знакомую, которая уже давно была вынуждена работать за гроши экскурсоводом и орать полупьяным туристам в мегафон в сонном качающемся автобусе: «Товарищи, мы проезжаем город Владимир, слева – церковь такого-то века, справа – стены такого-то, за ними…» Но тут она осекается, чтобы не потерять последнюю работу, потому как за стенами – штрафная Владимирская тюрьма, в которой полно политических. А может, она и не осекается, а говорит, что за ними – тюрьма…
По крайней мере, я не стал вносить поправки. Мне было приятно, что за такой подарок в далекой Сибири ее сочли заведующей по культуре…
Гешка долго что-то обдумывал, даже от очередного глотка чаю отказался.
– Слушай, Соловей, – наконец заговорил он, – побеседуй с главным нарядчиком, все же хочу попасть на твой объект, и спроси у своей Вали, есть ли на их стройке свободные места, ну чтобы окна общаги на объект выходили.
– Тебе-то вроде еще рано на лагпункт из окна глядеть, – усмехнулся Соловей. – Для кого же тогда, если не секрет? Впрочем, о чем разговор! Чтобы цемент таскать, всегда место есть, особенно для баб. Запиши адресок Вали и передай своей подруге.
Гешка скривился, но молча записал.
«Рыжая, – подумал я, – та, что к рефрижератору подходила! Что же это, Господи! Я там нес всякую околесицу по разным адресам, а теперь выламывайся в разных стилях! Ведь эти, если подружатся, будут друг другу письма зачитывать, и тогда – хана! А может – не Рыжая? Как, собственно, мог ее Гешка найти? По логике – никак». Тайна оставалась тайной, а я впутался в новый роман…
«Валя, – писал я в ответ от лица и души Соловья, – не стану Вас заверять, что я философ, и присваивать себе чьи-либо стихи. Вы, надеюсь, поймете меня и без стихов, хотя искусством я очень интересуюсь. За годы, отсиженные в лагере, было у меня несколько друзей, которые могли бы рассказать Вашим преподавателям о том, о чем они никогда и не слыхали. Попадаются, знаете, в лагерях такие люди, а иногда и чаще, чем на воле. Так вот, друзья не забывают, так что подарком не стесняйтесь. Я мог бы о многом Вам рассказать, не только об импрессионизме, но знаете, лучше при личной встрече. Эпистолярный жанр хорош, когда есть подлинная близость, а как проверить – есть она или нет! Нужна для этого тайная встреча. Ваш Л. С.».
Валя ответила, просила рассказать про неизвестных ей художников и про загадочную встречу. С художниками было просто. Не будучи особым специалистом в области изобразительного искусства, я накрутил всякой отсебятины, впрочем, не переживал, потому как подумал, что если бы мои письма были даже опубликованы, то они бы выглядели шедеврами по сравнению с опусами советских знатоков в области «загнивающей буржуазной культуры» и «декадентства».
Хуже было с тайной встречей. Добро бы еще какой-нибудь Командор на пути Дон Жуана, а тут – советский ВОХР. Идея заключалась в том, что Соловей гарантирует неприкосновенность Вали на рабочем объекте, куда везут заключенных поутру. Ночью объект тоже охраняют, но охраняют его не слишком бдительно вольнонаемные сторожа. И пробраться туда можно. А Соловей все обеспечит. Чем я только не убеждал Валю – судьбой отчаянного Гогена, погибшего на островах от заморской заразы; героями Бальзака и прочих, которые ставили любовь даже выше революции. Но страх, вынесенный из тюрьмы, крепко держал ее…
Леха на своем объекте производил тем временем какие-то фантастические манипуляции. Подкупил вольного мастера, взял в свое распоряжение шестерых надежных мужиков и под видом восстановления треснувшего фундамента соорудил бункер, в котором был устроен столь хитроумный лаз, какой не снился и миллиардерам, скрывающим свои бриллианты. Отчаянная потаенная работа шла три недели и подходила к концу. Все эти три недели я сразу с работы бросался в туберкулезный барак Соловья и строчил письма Вале, скрываясь от ночных проверок и досмотров. Соловей переписывал мои тексты, аккуратно отмечая в записной книжке незнакомые ему слова, выражения, имена. Я накатал уже писем на два добрых романа. Но Соловей, хотя и почтительно относился к искусству, но не верил ни в его силу, ни в успех предприятия.
– Ну, поэт, закончил я работу над этим, как ты говоришь, пристанищем. Наверное, зря. Впрочем, какая разница, мне кирпича не жалко, да и ребята в моей бригаде отдохнули – никто над ними не стоял. Конечно, про этого Бальзака и Гогена всякая девка почитать не прочь, а рисковать – дур нет.
– Леха, искусство прошло много стадий – мифологию, романтизм, сюрреализм, соцреализм. Я всегда считал, что все это хорошо, но лучше всего – НЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ. У нас есть последний шанс.
Я быстро написал письмо.
«Валя, я понимаю, что мои письма тебе приятны. Но для меня наша переписка становится с каждым днем все тягостней. Могу сказать тебе откровенно, без игры в мученичество, – я болен туберкулезом и не знаю, увидишь ли ты меня свободным. Да и не только в этом дело. Я много раз видел смерть. И лучше многих изучил лагерь. Его закон так же прост, как и жесток. Если ты намерен выкарабкаться раньше назначенного срока, – ты просто подонок, если надеешься и мечтаешь о будущем, то ты – трус, человек сломленный. Чем меньше нелепых надежд в лагере, тем лучше для тебя. Поэтому либо мы встретимся с тобой через три дня, либо можешь считать это письмо последним…»
Далее шло описание, как пробраться на рабочую зону, в подвальное помещение строящегося дома, как нажать на хитроумное устройство, чтобы кирпичная стена отступила.
Кроме прочих талантов, Соловей был филигранным каменщиком, и, когда случалась особо тонкая работа или какая-нибудь неполадка, начальство бросалось к нему за помощью…
Три дня прошли как в бреду. Никогда ни раньше, ни позднее, уже в вольной жизни, я так не убивался из-за «любви». Я был настолько взвинчен, что блатные, не знавшие причины, только сочувственно качали головами:
