Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон
Какая-то серая группа из трёх-четырёх человек (мы и не разобрали, было уже темно) окружила нашего старшего, Вовку, и сделана была попытка его куда-то увести. Мы кинулись вперёд, чтоб как-то отбиваться, но один из серых вынул из кармана картонку, подставил её под луч луны и сказал, что они — уголовный розыск. Более всего походили они на хулиганов — выражением лиц и бродяжной одеждой. Когда же мы, подростки, вмешались, они сказали, что берут нас всех для препровождения в милицию. И только Кольку, маленького, шуганули в сторону.
И вот нас повели по тёмным и безлюдным улицам. Нам страшновато было. Куда ведут? Добро бы правда — в милицию, а то… Но пришли мы в милицию. Нас завели в коридор и велели ждать.
А маленький Колька уже, конечно, скакал домой на Первомайскую, к тёте Вере.
И вот, прошло не так уж много времени, как мы услышали неповторимый тёти Верин голос. И голос обращён был к начальнику милиции:
— Пивоваров! Ты что, сдурел? Ты зачем моих хлопцев забрал?
Мы заглянули в комнату с незатворенной дверью и увидели, как толстый Пивоваров поднялся из-за своего начальственного стола.
— Та, Вера Аврамовна, та я ж откуда знал, что это ваши?
— Ты, Пивоваров, думай… А то придёшь ко мне лечиться, я тебе такую клизму вставлю…
— Та, Вера Аврамовна, простите… Мы ж ориентировку получили, шо приезжает банда с Ростова…
— Тю на тебя! А ты побачь, побачь, яка тут тебе банда… Ну, ладно, мы до дому, а ты шукай свою банду!
И мы пошли домой.
Так маленький Колька всех выручил из плена, призвав на помощь наши главные силы.
Ах, как наш Геленджик был тогда ещё прелестно патриархален!
Важнейшее из всех искусств
Нет, всё-таки из всех искусств важнейшим была на улицах Москвы, конечно, песня.
Вот мы стоим кружком на мостовой — только что на булыжник Машковки положили асфальт, — и в центре круга — старый вор на покое. Он небольшого роста, страшно силён, молчалив. Он вообще здесь, на улице, стоит с нами недолго и редко. А разговор идёт про песни. Не все, однако, говорят: мы, малолеточки, внимаем. И Толя Курский трогает струну:
Я объездил дальние пустыни,
Слышал песни старых чабанов…
Опускались сумерки ночные,
Ветер дул с каспийских берегов…
Начальные слова пропеты медленно, печально, и сразу — вдруг — с умеренным надрывом:
Приморили, суки, приморили!
Отобрали волюшку мою…
Золотые кудри поседели,
Я у края пропасти стою.
Скоро-скоро камеру откроют,
Поведут расстреливать меня…
Старый Вор неподвижен, лицо и вся фигура каменны. Он эту песню знает, но, кажется, она его сейчас не греет. В ней, в этой песне, нет иного мира, а старый и знакомый мир его уже не манит. Он в нём устал. И вот он делает короткий знак, все замолкают, и он, весь каменное изваянье, неимоверно резким голосом, на крике (без музыкального сопровождения), прорубает нездешнюю фразу:
Нью-Йорк окутан голубым туманом!..
И все мы цепенеем. И чувствуем уже, что мир тюрьмы и лагерей, мир весёлой братвы по прозванию шпана, весь этот мир — пусть отдалён сейчас от нас, но всё же не отрезан, а здесь, в песне Старого Вора, мир загробный, таинственно странный, закутанный в цветной туман… Но как же плох, как жесток этот мир по сравнению с нашим! Там зима и холодный, леденящий ветер, и там на ветру…
Стоял парнишка
В рваном, грязном платье,
И тихим голосом
Он жалобно тянул:
— Подайте, сэр,
Не откажите, мисс…
…Вас не постигнет уличная драма,
Не страшна вам холодная зима,
А у меня больная дома мама,
Она умрёт, когда придёт весна…
По каменным трещинам на щеках Старого Вора катятся тяжёлые слёзы, хотя на самом деле никаких слёз нет, они давно у него не бывают, — просто очень хотелось бы, чтобы слёзы катились.
А когда, как ни странно, вдруг и к нам приходит зима, перебираемся в подъезд, на лестницу Дома Четырнадцать. Там с обеих сторон первого шага ступенек устроены гранитные парапеты, и можно на них сидеть. Но и ступеньки, и площадки до самого лифта, — всё заполнено публикой, ждущей и жаждущей, и когда добропорядочный жилец, непричастный к искусству, пытается пройти в свою квартиру, ему со всей деликатностью дают проход, но всё же он волнуется немного.
На самом возвышенном месте расположился Толя Курский с гитарой. Он взрослый, ему почти что двадцать, и он — невероятен.
Как объяснить необъяснимость обаяния?
Толя Курский знал и видел то, что было до войны. А тогда, перед самой войной, шёл фильм «Большая жизнь», где был Ваня Курский (его играл Алейников). Мы, малолетки, этого кино не видели, но часто-часто слушали, как Ваня Курский сказал вот так и сделал этак… И были только восхищенье и влюблённость.
Говорили и про «Багдадского вора», и про «Весёлых ребят», где можно помереть от смеха, но Ваня Курский от всего и от всех был отличен. Ведь он же был свой, он такой же — с гитарой и говорит в растяжечку, и кепочка на нем, и также выпивает. Ну прямо Толя Курский!
Потом, попозже, когда и мы смогли увидеть это кино, подтвердилось, что Толя наш не одной лишь фамилией с Ванею Курским совпал.
Толя Курский ходил легко, вразвалочку и был всегда готов к прыжку, а взгляд его из-под скошенных век слегка туманился, мог обласкать, но мог быть и пугающим. Толя заикался и говорил всегда с растяжкой, порой полслова застревало в горле, и Толя мучительно ловил ускользающий слог, но никогда и никто не мог его поторопить.
Руки у него были тонки, и Толю это, кажется, немножечко смущало, поэтому для тех, кто этого ещё не знал, Толя Курский сгибал в локте руку и предлагал потрогать свой небольшой красивый бицепс из литой стали.
Он был талантлив, кажется, во всём: в беседе, в драке, в песне, выпивке и волейболе… И даже специальность Толи была не как у всех: он назывался — мастер по художественной обработке камня. А потому и зарабатывал много больше других. Он даже ездил в Крым в отличие от машковских дружков, чей отпуск отмечался стоянием у подъезда уже с утра.
Работал Толя на каком-то комбинате, и когда они там заканчивали большой заказ, ходили отмечать в «Савой». Так что Толя Курский знавал иные миры, недоступные жителям Машковки. И море Чёрное, песок и пляж, приморский ресторан, джаз на веранде — всё это Толя знал в натуре.
