Генрих Гофман - Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера
– Как там искусство?
Слава богу, он предоставил мне нужную возможность.
– Я привез с собой несколько работ одного молодого художника. Можно их вам показать?
Не дожидаясь ответа, я открыл папку и положил фотографии работ перед ним.
Он тут же заинтересовался увиденным. Я с тревогой наблюдал за его лицом. Несомненно, картины ему понравились. Он показал на один набросок.
– Посмотрите, Гофман! – сказал он оценивающе. – У этого юноши талант, возможно, он гений! А еще говорят, что у нас нет талантливой молодежи! Что за чепуха! Но их нужно находить – и поддерживать! – Он поднял глаза. – Сколько ему лет? – спросил он.
– Лет двадцать.
– Он хочет жалованье? Или мы можем помочь ему иным способом?
Итак, в бой!
– Безусловно, ему нужно помочь, герр Гитлер.
– Что вы хотите сказать? Он болен… или ранен?
– Нет, он был приговорен к смерти за оскорбление в ваш адрес!
Лицо Гитлера посуровело.
– Не говорите ерунды, Гофман! Проклятие! За это нельзя казнить!
Я не стал возражать.
– Вы не хотите прочитать письмо от его матери? – спросил я, протягивая ему листок.
Гитлер наскоро пробежал глазами письмо и сунул его в карман вместе с письмом от Евы, ничего не говоря. В возбуждении он стал ходить по комнате; очевидно, история его тронула. Он не сказал о ней ни слова, но у меня появилось чувство, что Гитлер каким-то образом поможет юноше.
И предчувствие меня не обмануло. Молодого художника призвали в армию. Позднее, увы, он пропал без вести – скорее всего, погиб. С этой трагедией я уже ничего не мог поделать; но я хотя бы спас его от смерти в руках палача.
Глава 11
НАМ ОБОИМ КОНЕЦ
Чем дольше длилась война, тем страшнее становились воздушные налеты и тем невыносимее была атмосфера в ставке фюрера, где воцарился глубочайший пессимизм. Однако, вопреки всему, жизнь в «Кольце заграждения-1» – ближайшем внутреннем круге фюрера – и в особенности ежевечерние собрания по-прежнему несли на себе печать искусственно поддерживаемого оптимизма. Эти собрания превратились для нас в истинную пытку, и нам казалось, что мы живем не в золотой клетке, как раньше, а скорее в тюрьме за железной решеткой. Гитлер дал Борману абсолютную и непререкаемую власть и сам покорно смирялся со многими его решениями.
Однажды в 1944 году, когда я вернулся в ставку из Вены, я обедал с Гитлером и передал ему письмо от Бальдура фон Шираха.
– Ширах, – сказал я, – протестует против обвинений Бормана. Он обвинил Шираха в том, что теперь уже слишком поздно думать об организации противовоздушной обороны в Вене. Ширах сказал мне, что еще в первые недели после начала войны разработал план противовоздушной обороны, но Борман приказал ему ничего не предпринимать, так как преждевременные действия только напрасно обеспокоят население города.
В письме Гитлеру почудилась скрытая критика Бормана, и он резко оборвал меня.
– Зарубите себе на носу, Гофман, и скажите вашему зятю, – закричал он. – Чтобы победить в этой войне, мне нужен Борман! Да, он беспощаден и жесток. Это бык, и не зря он прозвал сына «бычком». Но факт остается фактом: один за другим все перестали безоговорочно подчиняться моим приказам – все, кроме Бормана!
Его голос поднялся до крика; он испытующе смотрел мне в лицо, как будто его слова имели какое-то отношение ко мне лично.
– Все, кто бы это ни был, все должны уяснить себе один факт: тот, кто идет против Бормана, идет против государства! Я расстреляю их, даже если их будут десятки тысяч, и я расстреляю всех, кто лепечет о мире! Гораздо лучше ликвидировать несколько тысяч жалких безмозглых нытиков, чем довести до краха семидесятимиллионный народ!
Никогда еще я не слышал, чтобы Гитлер говорил таким тоном, и никогда в жизни я не видел у него таких безумных, наполненных ненавистью глаз!
Весной 1944 года всего за несколько коротких недель Гитлер поразительно изменился. И мне сразу же пришел на ум случай с Адольфом Циглером, президентом Имперской палаты изобразительного искусства.
За некоторое время до того Циглер и два промышленника, Пич и Рехберг, обсуждали возможность заключения сепаратного мира при посредничестве Рэндольфа Черчилля, сына британского премьер-министра. Гитлер узнал об этой беседе и тут же приказал бросить всех троих в концлагерь.
Когда по просьбе жены я попытался сказать несколько слов в защиту Циглера, Гитлер повернулся ко мне и произнес:
– Пусть Циглер поблагодарит свою счастливую звезду за то, что он находится под моей защитой! В гестапо его расстреляли бы давным-давно!
Через несколько недель он действительно выпустил Циглера, которого спас золотой значок НСДАП.
Но если бы это случилось на несколько месяцев позже, для Циглера дело кончилось бы совсем по-другому, гораздо страшнее!
Я был напуган. Впервые в жизни мне было не по себе в ставке. Одна мысль так и крутилась у меня в голове: после Сталинграда Гитлер стал другим человеком; это не тот Гитлер, которого я знал с давних дней, это Гитлер лицом к лицу с неизбежным поражением, крахом и гибелью!
Понятно, что с такими мыслями в голове я старался как можно реже бывать в ставке. Но из-за моих долгих отлучек Гитлер то и дело горестно восклицал: «Когда здесь нет Гофмана, мне чего-то не хватает!» или «Без Гофмана я не живу!».
И меня вызывали из Мюнхена, отрывали от семьи, работы или других дел, которыми я занимался. «Фюрер просит вас немедленно приехать!» – снова и снова слышал я одни и те же слова, и мне приходилось в тот же вечер или рано утром на следующий день садиться на поезд или самолет и мчаться за полторы тысячи километров в ставку фюрера.
– Что случилось? – спрашивал я.
– Ничего, мой дорогой друг, – отвечал Гитлер. – Просто я так счастлив видеть вас!
Реакция Бормана на эти мои внезапные возвращения была прямо противоположной, ибо я разрушал стену изоляции, которой он намеренно окружал Гитлера. Я приносил с собой несколько прошений или ходатайств, заслуживавших его внимания, рассказывал, что говорят и думают люди, и таким образом более-менее держал его в курсе общественного мнения.
По этой причине я был как бельмо на глазу у Бормана, но даже он не смел показывать свою личную неприязнь перед фюрером и потому придумал дьявольский план.
Осенью 1944 года он пришел в мои апартаменты в ставке.
– В последнее время у вас плохой вид, – сказал он мне, избегая фамильярно называть меня на «ты», как это было у него в обыкновении в официальных разговорах, – фюрера волнует ваше самочувствие. Надо, чтобы вас осмотрел Морелль.
– Я чувствую себя прекрасно, – возразил я, – но, если Гитлеру так хочется, конечно, я зайду к Мореллю.
