Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Реформатор
«Невыборы» Ремесло отца возмутили до глубины души. Где и против кого выступал Сахаров, он не запомнил и выплеснул свои эмоции на Пленуме, произнес сакраментальную фразу, но тут же и остыл, заключил академический пассаж словами, что «не хочет ворошить это навозное дело».
«Навозная» история с «выборами-невыборами» Нуждина в современной историографии подается в сугубо негативных антихрущевских тонах, как пример засилья власти (читай Хрущева) над Академией. На самом деле сама возможность провала Нуждина и вспыхнувшая вокруг него, без каких-либо последствий, баталия свидетельствовала о происшедших в обществе изменениях. Схлестнулись не столько «хрущевский» протеже Лысенко с диссидентом Сахаровым, сколько академик Лысенко с академиком Сахаровым. В 1939 году такие же физики, математики и другие «чистые» ученые по «просьбе» Сталина безропотно и единогласно избрали Лысенко в академики. Сталину они перечить не смели, а в 1964 году с Хрущевым открыто спорили. Отец морщился с непривычки, порой срывался, но в «навозные» дела не вмешивался, мер не принимал, и вполне осмысленно. Отец отдавал себе отчет: выборы-невыборы — один из элементов демократии, а он твердо нацелился на демократизацию советского общества и отступаться не собирался, даже в академических мелочах. Приходилось терпеть.
Критиков отца ни сам Ремесло, ни истинная история выборов в Академии не интересуют. Их логика: Сахаров протестовал против избрания Нуждина, а отец обрушился на Сахарова, следовательно, он защищал Нуждина, а то, что фамилию он произносит совсем иную, можно и во внимание не принимать. Ведь выступление-то «сумбурное»!
Слова о разгоне Академии наук тоже всерьез, естественно, принимать нельзя, а вот к ее глубокому реформированию отец почти созрел. Долгую историю созревания я затронул в предыдущих главах, посвященных созданию Сибирского научного центра и преобразований Академии в 1959–1961 годах. Вопрос стоял тот же, как сделать академическую науку эффективнее.
Советская Академия наук — явление в мире уникальное. Она не сообщество единомышленников-ученых, а бюрократическое учреждение, поглощавшее все больше и больше ресурсов, и государство считало себя вправе требовать отдачи от вложенных инвестиций. Отдача же от академических институтов оказывалась меньше, чем от аналогичных исследовательских организаций в промышленности. Эти проблемы поднимали академики-диссиденты, химик Семенов, физик Тамм и другие еще в 1959 году. Тогда часть «прикладных» академических институтов передали в промышленность, заменили президента Академии, на место Несмеянова пришел Келдыш. На этом реформа остановилась, а нерешенных проблем оставался еще целый ворох.
Однажды в моем присутствии отец заговорил с Лаврентьевым об академических институтах.
«Как правило, они создаются под определенного, большого ученого, для реализации его идей. В обиходе их так и называют: Институт Семенова, или Институт Капицы, или Институт Келдыша, или Институт Несмеянова, Зелинского, Лебедева и так без конца. Но ученые стареют, теряют продуктивность, а затем умирают. Институты же остаются, — объяснял Лаврентьев. — В нашей структуре разогнать их трудно, скорее невозможно. Гарантий, что на место Капицы или Зелинского придет ученый равного калибра, нет, и надежды на это питать не стоит. Директором становится его заместитель, по своему складу не большой ученый, а помощник, “правая рука” большого ученого, все достоинства которого сводятся к умению ограждать шефа от докучливых рутинных забот и выбивать из государства ресурсы. Пока он ходит в помощниках, он — на своем месте, их симбиоз весьма продуктивен, шеф творит, а все остальное ложится на плечи доверенного заместителя. Независимый творец шефу не нужен, у него самого идей достаточно, двоим творцам в одних стенах не ужиться. Поэтому доверенный заместитель никогда не покушается на творческие прерогативы шефа, зато подгребает под себя все остальное. Настоящим шефом он стать не способен по определению, после смерти “творца” становится крепким директором. В результате рассчитанные на гения, созданные под гения, академические привилегии, обеспечивающие свободный полет мысли, наследники гения превращают в синекуру. Одно дело Институт физических проблем с директором Петром Капицей и научным сотрудником Львом Ландау, институт, где академика Евгения Лифшица можно держать за “Женьку” потому, что он ничего “такого” не открыл, лишь написал, да еще в соавторстве, пятитомный, почти гениальный учебник теоретической физики. “Эка невидаль!” И совсем другое дело — тот же институт, но без Капицы, без Ландау и даже без Лифшица — добротный серый академический институт с добротными серыми научными сотрудниками, далеко не дотягивающими даже до “Женькиного” уровня. Мало того что институт Капицы без Капицы не институт, но если и появится новый Капица, то ему в нем уже в люди не выбиться, место занято. Институт существует, и директор-академик в кабинете сидит. На президиуме академии он легко докажет, что нет смысла в дублировании. Он обосновался в кабинете Капицы, он его наследник, и ему поверят, а не “самозванцу” со стороны».
Отец внимательно слушал Лаврентьева.
«Но и это еще не все, — продолжал Лаврентьев, — директор академического института по положению обязан стать членом академии, академиком. Раньше под академика создавали институт, где он по праву становился директором, а теперь директора, в силу одной лишь должности, выбирают в академики. Так академия из “клуба бессмертных” шаг за шагом превращается в рядовую бюрократическую контору, в застойное болото, наука подменяется наукообразием, ученые — чиновниками с академическими регалиями».
По мнению Лаврентьева, не конструкторы и селекционеры из прикладной науки грозят будущему академии, а ее естественное вырождение. Так выродились египетские фараоны, женившиеся исключительно на собственных сестрах.
Если сравнить научные заслуги академиков начала и середины XX века с началом XXI, то становится очевидным, что Лаврентьев, а вслед за ним отец, беспокоились не напрасно.
Лаврентьев считал, что прикладные исследования целесообразно отдать под патронаж промышленности, они сами решат, что им полезно, а что нет. «В Екатерининские времена, когда Академия наук была единственным центром научной мысли, естественно, только вокруг нее концентрировались научные учреждения, — соглашается с ним отец. — Теперь совершенно иное положение. Наука не может развиваться, не опираясь на производство. Производство останется недвижимым без опоры на науку». Тем самым доводилась до логического завершения реформа, начатая с подачи Капицы — Семенова — Тамма в 1959–1961 годах.
