Лев Гумилевский - Бутлеров
Свое предложение об избрании Бейльштейна авторы начали с заявления о том, что «кафедра технологии и химии, приспособленная к искусствам и ремеслам, остается вакантной уже около двух лет». Ряд других кафедр в Академии оставался незамещенным десятилетиями; и это никого не беспокоило явно по той причине, что не было подходящего кандидата из иностранцев.
Далее авторы нашли нужным упомянуть о забаллотировании профессора Менделеева, пояснив при этом, что «такой результат зависел от того, что замечательные и уважаемые нами научные работы Дмитрия Ивановича посвящались преимущественно теоретической химии, а не технологии». После этого уже начиналось возвеличение заслуг и трудов Бейльштейна, в результате чего авторы остались «в глубоком убеждении, что в числе отечественных химиков нет лица, стоящего выше его». Более всего Бутлерова возмутило объяснение причин неизбрания Менделеева.
В заседании отделения 19 января 1882 года Александр Михайлович представил подробную записку с возражениями против предложения Гельмерсена, Вильда, Гадолина, Шренка и Савича, выразив прежде всего свое изумление по поводу расходящихся с действительностью уверений, содержащихся в заявлении. Указывая на факты, вполне достаточные для того, чтобы отдать Менделееву первое место и между теми русскими химиками, которые работали над «приложением своей науки» к потребностям практики, Бутлеров с негодованием писал:
«Ввиду сказанного трудно понять, как решаются г.г. академики, авторы предложения, объявлять г. Бейльштейна прикладным химиком и не считать таковым Менделеева!»
Обращаясь к разбору того, что высказано было о заслугах кандидата, Бутлеров должен был заметить, что «в представлении встречается много преувеличений, способных изумить специалиста, и что рука об руку с преувеличениями идет ряд умалчиваний, относящихся к некоторым весьма существенным обстоятельствам, так что компетентное лицо получает полное право говорить о неточностях представления».
Заявление Бутлерова представляет для нас интерес высказанными в нем взглядами на теоретическую и прикладную науку.
Придавая должное значение собственно техническим работам Бейльштейна, Бутлеров указывает, что «разработка общих принципов науки имеет гораздо большее значение и по отношению к приложениям, чем разработка деталей: принципы играют роль всюду, детали — лишь в определенных случаях. Г-н Бейльштейн именно всегда, по преимуществу, разрабатывал детали, и его нельзя считать научным мыслителем, прибавившим какой-либо свой оригинальный вклад в научное сознание». Не отрицая научных заслуг Бейльштейна, Бутлеров повторяет в своей записке высказанное им лично Бейльштейну мнение, что если бы Академия располагала, подобно Парижской, многими местами по химии, то ему, Бейльштейну, могло бы найтись в ней место рядом с Менделеевым, Бекетовым и другими заслуженными русскими химиками.
«Но так как речь идет об избрании одного только кандидата, — писал он, — то я считаю непременной обязанностью открыто и прямо высказать свои искренние убеждения и защищать их, в пределах возможности, до конца. Руководясь такими убеждениями и будучи в настоящее время единственным компетентным по химическим вопросам в среде академии, а потому и более ответственным лицом, я не могу не заявить с полною откровенностью, что предпочтительный выбор г. Бейльштейна в академию был бы несправедливым унижением двух других, более заслуженных русских химиков… Бейльштейн бесспорно заслуженный трудолюбивый ученый, но отдавать ему в каком-либо отношении первенство перед всеми другими русскими химиками могут только лица, не имеющие ясного понятия о том, как и чем меряются в химии ученые заслуги. Отводя в нашей науке г. Бейльштейну почетное место, вполне им заслуженное, нет надобности понижать для этого других ученых, стоящих выше его. Как единственный ныне в академии специалист по химии, я считаю своей обязанностью громко протестовать против такой несправедливости. Несправедливость эта со стороны академии была бы тем более явной, что академия именно этих других химиков (Менделеев и Бекетов — члены-корреспонденты академии, а Бейльштейн еще нет) отличила уже прежде причислением их к своей среде и сделала это тогда, когда в ней был и действовал еще другой вполне компетентный судья-химик, покойный академик Зинин».
В заключительных словах доклада Бутлеров ясно формулирует свой взгляд на научную работу.
«Люди, обогатившие науку не одними фактами, но и общими принципами, — пишет он, — люди, двинувшие вперед научное сознание, то-есть содействовавшие успеху мысли всего человечества, должны быть поставлены — и ставятся обыкновенно — выше тех, которые занимались исключительно разработкою фактов. Я глубоко убежден в справедливости такого взгляда и в его обязательности для таких учреждений, ученых по преимуществу, каковы академии. Проводя строго и последовательно этот принцип по отношению к русским ученым, академия наша исполнит свой долг и будет стоять на той высоте, которая ей указана названием «первенствующего ученого сословия в Российской империи».
На просьбу Бутлерова сделать ему при печатании доклада оттиски для раздачи русским химикам Веселовский ответил: «мы им неподсудны», и в просьбе отказал.
Гадолин же с торжествующим видом огласил в конце заседания письмо Кекуле, которое Бутлеров правильно назвал «испрошенным у боннского профессора».
По поводу этого письма Бутлеров с негодованием писал в «Руси», отдавая свой спор с академическим большинством на суд общественности:
«Я назвал письмо «испрошенным» потому, что имею на то право: в нем стоит фраза: «повидимому, заслуги Бейльштейна недостаточно ценятся в Петербурге». Итак, Бонну была принесена академическая жалоба на Петербург, и постыдный обычай обращаться за приговорами к немецким ученым не оставлен еще и доныне. Много ли, спрашивается, можно придавать значения частным письмам, испрошенным по знакомству, причем автор письма, разумеется, лишь весьма односторонне узнает о сути дела. Я заявил отделению, что считаю подобные обращения к иностранным ученым оскорбительными для русских ученых и унизительными для самой академии, и был очень удивлен, получив на это от одного из старейших членов академии замечание, что и сам я сделал точно то же, так как в своем прошлогоднем представлении о Менделееве привел отзывы иностранных ученых. Не лишено интереса выяснившееся таким образом обстоятельство: маститый академик не видит различия между печатными свободно высказанными мнениями ученых, помещенными в их книгах и статьях, и отзывом в частном письме, написанном по особой просьбе, собственно для данного случая. В этом же именно заседании при возникших пререканиях и оказалось, что найдена каким-то образом возможность видеть нарушение чести академии в недопущении в нее шведа, не говорящего по-русски, не видя однакоже ничего подобного ни в забаллотировании русских ученых: Менделеева, Сеченова, Коркина, ни в игнорировании русских историков (Соловьев, Бестужев-Рюмин, Васильевский), русских зоологов (Ковалевский, Мечников), русских ориенталистов (Васильев и др.) и проч. Тут же было высказано обидное для меня замечание… Говоря: мы (большинство) вам не верим, сочлен мой указывал вместе с тем на Кекуле, как на судью авторитетного, которому они верят. Итак, академия неподсудна русским химикам; но я, русский академик по химии, подсуден боннскому профессору, изрекающему приговор из своего «прекрасного далека». Пусть скажут мне после этого, мог ли я — и должен ли был молчать?»
