Варлен Стронгин - Любовь Полищук. Безумство храброй
Еще в двадцатые годы газета «Известия» информировала читателей о заболеваниях известных в стране людей, иногда тенденциозно, когда это касалось противников Сталина. Писатель Михаил Булгаков придумал по этому поводу анекдот.
«У Льва Давидовича Троцкого спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» – «Не знаю, – отвечал Троцкий, – еще не читал сегодняшней газеты».
Сейчас такого рода сообщения отданы на откуп желтой прессе и подаются ею в самой непристойной форме.
И если за рубежом папарацци стараются запечатлеть известных людей на пляжах, во время отдыха, обнимающихся или целующихся, то наши современные папарацци – самые безнравственные и гнусные в мире, не остановятся перед тем, чтобы сфотографировать звезду во время смертельной агонии, что, к сожалению, им удавалось.
Подобные случаи уже не удивляют Любу Полищук – под вопросом ее жизнь. Она чувствует, что ее покидают последние силы и врачи не в состоянии преодолеть болезнь.
Ей звонит Иосиф Кобзон, но телезрителям доносит ее единственную фразу-крик, обращенную к нему: «Я хочу жить!»
Содержание фразы не расшифровывает, хотя она адресована именно ему и не случайно: «Иосиф! Про тебя известно, что ты можешь все! Поставить вне очереди телефон, достать вне очереди квартиру, разумеется, не за свой счет, а отодвинув уже находящегося в очереди человека. Ты можешь попасть к любому врачу. Говорят, что тебя излечили от болезни, похожей на мою. Ты можешь на самом престижном кладбище поместить рядом с Высоцким находившихся не в ладах с законом преступников. Ты смог проехать с прощальным туром все города и веси бывшего советского пост-пространства, пообещал при людно бросить петь и после тура запел еще больше. Мне не нужны концерты, тем более место на самом престижном кладбище. Я хочу жить!»
Кобзон соболезнует ей, помогает лекарствами, но вылечить, разумеется, не может, и тогда Люба Полищук просит отвезти ее домой, в Коктебель.
Автобус везет ее мимо рынка, по центральной Курортной улице, и она успевает увидеть кусок любимого ею моря. Слезы наворачиваются на ее глаза, но никто не видит этих слез. Она улыбается встречающим ее родным, друзьям и соседям лишь краешками губ, полнее не в состоянии. Смена мест, бодрый осенний черноморский воздух улучшают настроение. Муж заботлив, как никогда.
Сергей виновато опускает голову. Жизнь и случившееся несчастье до предела сблизила их, как бы превратила в два сообщающихся тела, и они по взгляду одного из них, даже по одному вздоху, движению, понимают друг друга.
В семье давно подумывали укрепить на заборе памятные знаки Мариэтте Сергеевне Шагинян и Виктору Ефимовичу Цигалю.
Любе сказали об этом как о давно решенном деле, чтобы она не подумала, что церемония открытия мемориальных досок как-то связана с нею. А она решила использовать эту церемонию для прощания с людьми, не только с теми, кто открыл ей двери в свою чудесную семью, но с друзьями по Коктебелю, просто с соседями.
На холмистом участке дороги, проходившей вдоль дачи, установили столики. Родная сестра Сережи Елена, специально прилетевшая из Америки, заказала фуршет в ресторане «Бубны», где хозяйствовал хороший знакомый Любы, бизнесмен и историк Борис Яремко. Из других городов никого не приглашали, считая это мероприятие сугубо семейным.
Вот как описывает происходившее сын:
«Мама вышла к гостям на каблуках, при том, что вся была на обезболивающих блокадах, которые уже толком и не снимали дикие боли в спине. И весь вечер она пела и хохотала. Понимая, как ей больно, я был в шоке…»
Леонид Николаевич Петров, бывший директор Дома творчества, человек более опытный, рассказывает эту историю несколько по-иному, с позиции человека, прошедшего и огонь, и воду:
«Ее вывели под руки, и она бросилась ко мне. Наверное, она считала, что я знаю ее лучше других, ведь я и моя жена провели с нею вместе сотни приятнейших вечеров и были очень доверительны друг к другу. Мы обнялись. Сердце мое похолодело, когда я ощутил под легким платьем металлические пластины. Кожа и кости. Даже не поверилось, что это все, что осталось от прелестной Любочки. Я сделал вид, что не смущен ее состоянием. Меня поразили ее глаза – они нисколько не потускнели и по-прежнему горели ярко и по-девически, ярко и дивно, как бы наперекор всем невзгодам. Судя по глазам, жизнь Любы продолжалась, настоящая жизнь, неиссякаемая. Я сказал краткое вступительное слово о Мариэтте Сергеевне и Викторе Ефимовиче. Люба слушала меня и согласно кивала головой. Я произнес поминальный тост и посмотрел на Любу.
– Налей и мне. Водочки, – уточнила она и залпом опорожнила рюмку. – Все. Для меня – все, – грустно заметила она, но веселым взглядом окинула гостей.
Слезы подкатывали к моему горлу, я почувствовал, что вот-вот расплачусь и тихонько, боком, покинул собрание чудесных людей во главе с королевой, с моей любимой королевой. И пусть у нее не было венца на голове и внешний вид не соответствовал царской упитанности, мне казалось, что любой человек, увидевший это собрание, может даже впервые, он по осанке и горящим глазам определил бы в Любе королеву. Ее королевство было разбросано по всей стране, даже уже по двум странам, включая Украину, а может, простиралось намного дальше. Я уверен, что среди любителей кино не было страны, где бы она не имела верных и преданных своему искусству поклонников».
У Любови Григорьевны Полищук никогда не было ни одной привилегии, кроме предоставленной ей в тот вечер – попрощаться с людьми при жизни.
У нас в стране множество людей с привилегиями, так называемых льготников: воевавших, репрессированных, трудившихся на Севере, на вредных производствах, на партийной работе, в профсоюзах… Одни своим трудом вели страну к величию, другие – только призывали к этому, а многие ударно выискивали «врагов страны». Жаль, что всех их, по сути, смешали вместе и, по сути уровняли в правах. Об этом говорила Любовь Полищук с экрана своего лучшего фильма и еще о том, что величие страны определяется не количеством в ее недрах нефти, газа и алюминия, а личным богатством людей – материальным и духовным.
Говорить людям правду – всегда нелегко, и опасно, и больно, тем более в стране, где почти в каждой семье находились невинные люди с исковерканными и погубленными судьбами. Она искренне сопереживала всем честным и трудолюбивым соотечественникам и несла им радость, умножая улыбки, что было тоже делом трудным и не поощряемым.
Женщина без привилегий. Любовь Григорьевна Полищук. Таких людей народ не забывает…
Глава двенадцатая
Народная печальница
Идет время, но образ Любы Полищук не исчезает из моего сознания, потому что ушел из жизни человек, близкий мне по душевному настрою, на редкость доброжелательный, готовый помочь в трудную минуту, и главное – удивительно милый, сердечно щедрый, единственно такой в моем добром и скромном окружении. И вспоминалась старая песня, написанная давно, но для меня современная, которую создал и пел незабвенный актер и страдалец Вадим Алексеевич Козин, песня о девушке Любе с таким припевом: «Люба-Любушка, Любушка голубушка, я тебя не в силах позабыть. Люба-Любушка, Любушка-голубушка, любо сердцу Любушку любить». Козин посвятил ее абстрактной девушке, а я адресую эту песню Любови Григорьевне Полищук, любимой миллионами людей. Песня и веселая, и грустноватая. Мы иногда не замечаем, что все наши лучшие, идущие от сердца песни, не маршевые, не боевые, а лирические, несут в себе оттенок грусти. Это не случайно. Потому что русские песни зачинались с народных плачей: Плач о погибших на ратном поле, Плач об утопленниках, Плач о погибших на пожаре… Я прочитал интервью Алексея Макарова (и все-таки Полищука) и понял, что это тоже плач – Плач сына о матери, только в прозе:
