Лев Аннинский - Три еретика
Как бы ни относиться к Варфоломею Зайцеву — это монолог героя. Публицисты «Русского слова», в отличие от публицистов «Современника», — чисто психологически — безоглядные бойцы; в них есть что–то наивное, какая–то юношеская вера. Настоящие «солдаты» армии. В «Современнике» — люди совсем другого типа: там готовятся полководцы, вожди армии, там все крепче, осмотрительнее, весомей. А тут — как дети. От дерзости голос срывается на верхних нотах. И выше не залететь в жизни молодому бунтарю Варфоломею Зайцеву — это его звездный час.
Впрочем, металлические отзвуки есть и в его молодом голосе:
— Вы, Писемский, не роман написали, а переложение пожарных статей г. Мельникова и компании. У тех одна цель: найти поджигателей, указать кому следует на кого следует, а вы еще дальше идете: вы будущему историку о своих дозорах докладываете…
Тут кое–что надо напомнить и объяснить современному читателю. Мельников, он же Печерский, — публицист «Северной пчелы», автор статей об апраксинских пожарах. «И компания…» — автор еще одной статьи о пожарах в той же «Северной пчеле» — Стебницкий, то есть Николай Лесков. «Дозоры» — доносы. Мы еще увидим немало эвфемизмов на эту тему.
Да вот, собственно:
Обскурантизма провозвестник,
Всегда довольный сам собой,
Поверь, что ты не Русский Вестник —
Ты просто русский вестовой.
Примечание стихотворца: «См. в особенности любую главу „Взбаламученного моря“». — «Искра», 25 октября.
Неделю спустя там же:
О зачем, волнуя страсти,
И мечты свои задоря,
Я прочел четыре части
«Взбаламученного моря»
Еще — «Ода гласности»:
…И к чему столько горя
В дольний мир ты внесла?
Взбаламутила море,
Легкой тенью ушла?
Какие–то третьестепенные памфлетисты «Искры» из номера в номер упражняются… Жулев, Российский. Впрочем, одно заметное имя особенно часто мелькает за разными псевдонимами — Дмитрий Минаев:
— Слух о том, что г. Писемский утонул во «Взбаламученном море», не подтвердился. По словам новейших исследователей, море это оказалось мелким, так что утонуть в нем не представляется никакой возможности…
— Русская публика и рецензенты долгое время не могли понять известного ерундового стихотворения г. Фета: «Буря на небе вечернем, моря сердитого шум…». Теперь ясно, что речь идет о «Взбаламученном море»…
— Еще из Фета, в «Песнях Гафиза»: «Если вдруг, без видимых причин затоскую, загрущу один» и т. д. — надо читать так: «Если вдруг, без видимых причин, забуянит Виктор Басардин, строгий автор (автор очень строг!) отправляет Виктора в острог… Потому что — иль писать роман, или в часть препровождать и в стан всех убийц, бродяг, воров и дев, в романисте возбуждавших гнев… Ведь роман никак уж не квартал, а в квартал–то автор и попал, а попал без видимых причин, ну, совсем как Виктор Басардин…»
«Квартал», «часть», «стан» — термины полицейские; это как «вестовой» и «дозор» — псевдонимы «доноса». Виктор Басардин — тот самый подавшийся в обличители офицер из романа «Взбаламученное море», на которого уповал рвавшийся в «Искру» графоман Захарьин. Стихи Фета в 1863 году — синоним бессмыслицы, одна из главных мишеней Минаева и Зайцева.
Под этот треск осенью 1863 года идет обсуждение романа Писемского в критике.
В начале ноября собирается, наконец, с духом Павел Анненков. Один из лидеров критики предыдущего десятилетия, он пытается ввести баталию в парламентские берега. Статья Анненкова появляется в газете «Санкт–Петербургские ведомости», у Корша. Озаглавлена она подчеркнуто нейтрально: «Взбаламученное море».
Но прежде — короткий взгляд в будущее.
Двадцать с лишним лет спустя после событий Анненков в своих воспоминаниях вернется к злополучному роману.
Отойдя от страстей момента, он признает, что было там много живости и таланта, хотя и мало настоящего созидания. Небрежно составленный, этот роман, тем не менее останется, по убеждению Анненкова, в истории русской литературы как первый опыт в жанре полемического романа, не превзойденный позднейшими подражателями, останется и как знамение поворота литературы, опьяненной идеями шестидесятых годов, к отрезвлению.
Это Анненков напишет в 1881 году.
В разгар же шестидесятых годов, все трезво понимая, он принужден писать несколько иное. Ситуацию он дает почувствовать читателю в первой же фразе своей рецензии: «Мы принуждены начать наш отчет о новом и замечательном произведении г. Писемского — несколькими строгими словами…»
Ключевой пункт анненковского анализа: роман слишком безбрежен по охвату, он не введен в рамки, он не имеет внутреннего художественного «условия». Не выделено главное; все свалено и смешано в кучу. Это крупная ошибка: автор романа должен познавать мир через «интригу», он не должен валить туда материал эпохи напрямую…
(Не должен — автор «традиционного» романа, а если роман — «полемический»? — мысленно «ловлю» я П.Анненкова на слове. Но это он додумает двадцать лет спустя; сейчас ему не до теории: он ищет тон, чтобы сказать о Писемском правду, не угодив в ложь, а стеночка–то тоненькая.) Анненкова выручает эстетическая искушенность:
— «Содержания» в романе слишком много, и все несется перед читателем с беспорядочностью калейдоскопа. Фигуры появляются и исчезают с необъяснимой легкостью. Автор является, наконец, даже сам, собственной персоною на сцену и под видом изложения личных своих ощущений принимается исподтишка связывать нити, завершая этим усилием ряд точно таких же ловких изворотов, с помощью которых он с самого начала старался собрать рассыпающееся действие…
(Замечательно точное наблюдение. Что еще любопытно: твердо ведя эстетический разбор, Анненков все время воздерживается от анализа задетых в романе общественных проблем. Но и эту сторону все–таки приходится осветить. Надо сказать, что Анненков делает это с достоинством.)
— Идея Писемского заключается в том, что переход нашего общества к новым воззрениям совершился слишком поспешно и неожиданно, отчего произошла анархия в умах. Писемский ошибается. Переход совершен так, как он только и мог совершиться: общество двигалось по тем законам, какие успело само для себя выработать. Писемский видит одну только игру в протест. Да, игра в протест была, ею занимались все от мала до велика; была настоящая погоня за самым резким словом, за самым оглушительным ударом по больному месту общественного организма или по всему строю жизни. Но Писемский подошел к этому вопросу не как художник и не как мыслитель, а как полемист: бойко и размашисто. С его стороны это тоже игра — игра, по окончании которой люди вряд ли держат в памяти ее случайные узоры. Иначе говоря: с последним своим словом роман весь и кончается в уме читателя…