Иосиф Кунин - Римския-Корсаков
В этом отрывке весь Корсаков, с глубиной и трезвостью мысли, честностью оценок и подавленной, усмиренной горечью. Тем же трезвым наблюдением продиктованы мысли о ходе революции, вступившей после декабрьского поражения в новую полосу. «Не верится мне в сколько-нибудь скорый исход, и думается, что канитель еще долго протянется, — писал он тогда же своему ученику, будущему мужу его младшей дочери Максимилиану Осеевичу Штейнбергу. — Пусть лучше длинное crescendo приведет к хорошему фортиссимо, а не так, как часто бывает у Вагнера: нарастает, нарастает, да и скиснет, и опять начинается «crescendo от рр»[33].
ГЛАВА XVIII. ЕЩЕ ОДНО, ПОСЛЕДНЕЕ СКАЗАНЬЕ
БЕРЕГИСЬ, БУДЬ НАЧЕКУ!
В октябре 1906 года навсегда замолк трубный голос Владимира Васильевича Стасова. Сорок пять лет шли они рядом, порой сердясь друг на друга, порой говоря на разных языках, но в корне дела — всегда верные друзья и соратники. Последним словом, которое с мучительным усилием написал лишившийся языка Стасов, было «Р.-Корсаков»: он хотел знать, навещает ли его Николай Андреевич, и, узнав, что навещает, успокоился. Последней данью, отданной почившему, был венок, который Корсаковы положили на его гроб. На ленте стояло «Лучшему другу», и поистине это было самой большой правдой о Стасове и об их отношениях, какую привелось когда-либо сказать Римскому-Корсакову.
В те же печальные дни композитор закончил оркестровку заново отредактированной и несколько расширенной заключительной сцены «Кащея» и расширенной против прежнего «Дубинушки». А пять дней спустя после смерти Стасова, 15 октября, в записной книжке Николая Андреевича появилась новая нотная строка — странный петушиный крик, сопровождаемый пушкинским текстом: «Кирикуку. Царствуй, лежа на боку!»
Это единственное в своем роде приглашение означало на сей раз, что утвердившийся на спице Золотой петушок готов поведать слушателям нечто заслуживающее их внимания и притом не лишенное оттенка дерзкого вызова властям предержащим. Меньше чем через год, 29 августа 1907 года, на партитуре трехактной оперы «Золотой петушок» была поставлена последняя дата. Текст написал В. И. Вельский, по Пушкину, со включением многих пушкинских стихов, но также и со значительным развитием эпизодов, у поэта отсутствующих или только намеченных.
Опера начинается и кончается петушиным резким криком. Вся она пронизана этим насмешливо-задорным возгласом. Волшебно изменяясь, он становится колыбельной, под которую засыпает ленивый царь. Но тот же петушиный крик, вывернутый, как шкурка, наизнанку, наполняет оперу тревогой: «Берегись, будь начеку!» И, мгновенно передаваясь из регистра в регистр чуткого оркестра, его отголоски пробуждают сонный, разомлевший град. Предложение Шемаханской царице руки и державы Додон начинает на теме «Царствуй, лежа на боку!», и та же насмешливая тема открывает ослепительное по краскам свадебное шествие. Кончилась сказка. Слетевший со шпиля петушок острым золотым клювом заклевал самодержца. Перед упавшим занавесом появился Звездочет, странной присказкой успокоил зрителей (мол, кровавая развязка волновать вас не должна: «Разве я лишь, да царица. Были здесь живые лица, Остальные — бред, мечта, Призрак бледный, пустота…»), поклонился и скрылся. Готовы потемнеть огни рампы. И в последний раз лихорадочной тревогой зажигается оркестр: «Берегись, будь начеку!» — поют трубы песню Золотого петушка.
Вернемся к началу. Присмотримся и прислушаемся к нравам и быту в царстве славного Додона. Два музыкальных жанра господствуют в нем, возникают по всякому поводу и без всякого повода, марш и фанфары. Маршеобразной темкой открывается первое действие. В контрапункте с ней идет торжественная хоральная мелодия церковного склада, состоящая в ближайшем родстве с той, что шутливо и благолепно звучала при встрече князя Гвидона жителями Леденца в «Сказке о царе Салтане» и поэтически восторженно — в «Китеже», в беседе Февронии с княжичем о лесных чудесах. В данном случае в качестве пышного украшения скудной маршевой темы она выражает только начало ханжества, только отзвук молебствий за здравие благочестивейшего, самодержавнейшего государя. Короткая и тяжеловесная маршеобразная темка многократно повторяется в заседании боярской думы, входит в состав царского свадебного шествия, никогда не изменяя своего топорного строения.
Но и звонкие фанфары — характерная черта музыкального быта Додоновой столицы. В сущности, любое событие, большое и малое, становится достаточным поводом для торжества. Фанфарное ликование легко овладевает боярами, одинаково восторженно приветствующими нелепые, взаимоисключающие военные предложения сыновей Додона и роковой подарок Звездочета — Золотого петушка, охраняющего царский покой. Фанфарный мотив пискливо высвистывает флейта, на фанфару сбивается в свадебном шествии тема «Царствуй, лежа на боку!». Эта добродушная, но не чуждая известного расчета хвастливость, эта непрерывная готовность славить Додона и его отпрысков («Будь Афрон повсюду славен, Самому Додону равен», — торопливо восклицают бояре, только услышав, что Додон одобрил образцовый по глупости совет младшего царевича), это бурное, но вполне соответствующее видам и предначертаниям монарха ликование — неотъемлемая часть порядка вещей, изображенного и заклейменного в опере.
Музыкальный образ этого порядка вобрал в себя сверх маршей и фанфар также солдатские, крестьянские и городские песни и попевки[34]. С глубоким пониманием внутреннего образа песни, с великим мастерством преобразования композитор берет музыкальные краски из самого быта и создает картину необыкновенной цельности. Но в «Золотом петушке» он строит не оперу-былину, не музыкальное сказание и не оперу-песню, а нечто совсем новое — беспощадную, страстным презрением дышащую сатиру. На что? Не столько на самодержца, как ни жалок, как ни гадок царь Додон, подвергаемый в опере всестороннему посрамлению, сколько на самодержавие. На строй, при котором возможен сидящий на престоле, убранном павлиньими перьями, злой урод, трусливый убийца. Додон немыслим без боярского пресмыкательства, без церковного благословения, без собачьей верности воеводы Полкана, без бабьей услуги беззаветно преданной душой и телом батюшке-царю ключницы Амелфы и особенно без «монархической легенды», без обожания своего владыки за то, что он владыка, темным, униженным народом. И все это есть в «Золотом петушке». И все это показано со смелой преувеличенностью и простотой масленичного балагана или кукольного театра, где каждая черта невероятна и вместе с тем есть совершенная истина.
