Адам Чарторижский - Мемуары
На следующий день, после того как нам сообщено было известие о смерти императора Павла, явился курьер, посланный из Петербурга неаполитанским послом, привезший нам действительное описание трагической катастрофы. Что касается меня, то я не был этим удивлен, так как еще до отъезда из Петербурга я знал, что двор замышлял заговор. На самое событие в Неаполе смотрели различно и терялись в различных предположениях, но общее впечатление сводилось к радости, переходившей даже границы приличия. Через день после прибытия курьера генерал Бороздин устроил бал, на который пригласил все высшее общество. Танцевали всю ночь, и генерал, своим примером публичной демонстрации, поощрял эту непристойную веселость. Жена английского консула, одетая в розовое платье, блистала на этом веселом празднике больше, чем когда-либо.
За несколько дней до моего отъезда, я был приглашен Италийским к завтраку и встретил у него знаменитого композитора Паизиелло. Он играл на фортепиано. Было исполнено несколько чрезвычайно красивых пьес его сочинения. Мои прежние добрые отношения с Александром и вновь полученное от него собственноручное письмо, в котором он приглашал меня как можно скорее приехать к нему, привлекли ко мне всеобщее усиленное внимание. Таковы люди всегда и всюду, за некоторыми, очень редкими, исключениями.
Настал час отъезда. Я уже сказал, что из Неаполя в Рим ехал в обществе генерала Бороздина. У меня еще сохранилось в памяти то нетерпение, которое он возбуждал во мне, останавливая каждую минуту экипаж, чтобы стрелять птиц, в которых он никогда не попадал. Вследствие победы при Маренго, французская армия подвинулась к южной части Италии. Это доставило мне случай встретить некоторых моих соотечественников и старых знакомых. Генерал Яблоновский, между прочим, приехал навестить меня в Рим; он напомнил мне, как его принимали в Пулавах. Мои теперешние взгляды удивили его: это было не то, что он слышал в Пулавах. Наше положение, какова бы ни была сила наших убеждений, всегда оказывает на нас некоторое влияние; если даже мы в глубине души и остаемся прежними, то, по крайней мере, по внешности кажется, что в нас происходит перемена, которая, в свою очередь, может затем поддаться воздействию новых обстоятельств.
От Рима до Флоренции со мной ехал генерал Левашев. Это был один из наиболее приятных спутников, неистощимый в рассказывании анекдотов. Он был послан в Неаполь с секретным поручением переговорить о возможности перемирия между воюющими сторонами. Император Павел, отделившийся от коалиции, хотел этим способом избежать всяких упреков. Генерал Левашев считался как бы путешествующим для своего удовольствия, с целью осмотреть Италию. Данные ему инструкции исходили от графа Растопчина, бывшего тогда министром, который вскоре после этого, лишившись своего портфеля, удалился в Москву, когда Павел не только порвал с Австрией, но еще объявил войну Англии, думал вступить в самый сердечный союз с Бонапартом. Все это случилось в мое отсутствие; я никогда не мог достоверно узнать подробностей как миссии Левашева, так и удаления Растопчина, которое совершилось, несмотря на его дружбу с Кутай-совым. Как бы там ни было, миссия, возложенная на генерала Левашева правительством после смерти Павла, не удалась. Французские дипломаты тотчас же догадались, что молодыми Александром не так легко будет вертеть, как своенравным Павлом. Надо полагать, что таково было мнение Мюрата. Еще не получив инструкций из Парижа, он уже занял всю Тоскану и шел все вперед; но чем более он сомневался в дружеском сближении Франции и России, тем более показывал вид, что доверяет этой дружбе. Он занял дворец тосканского герцога и угостил там меня и генерала Левашева превосходным обедом, на который были приглашены все бывшие во Флоренции генералы и известные лица, всего около шестидесяти человек. Нас обоих посадили подле г-жи Мюрат, очень стройной красавицы. Мюрат, сидевший vis-a-vis, неустанно заботился о нас и расточал нам любезности за себя и за жену. Он провозгласил тост за русского императора и затем пил за здоровье каждого из нас. Когда во время спектакля генерал вошел в ложу Мюрата, он заметил, что над его головой что-то колышется, то были концы русских и французских знамен, скрещенных вместе в его честь.
Прежде чем покинуть Италию, я поехал в Ливорно проститься с маршалом Ржевусским и нашел его сильно страдающим. Я встретил там нескольких соотечественников, между прочим, Сокольницкого, саперного офицера, очень деятельного, с которым я познакомился в Литве во время кампании 1793 года, и Розницкого, с которым мы были вместе в лагере при Голомбе и в стычке при Грани. Оба дружески пожали мне руку, с волнением вспоминая прошлое и те события, свидетелями которых мы были.
Розницкий сказал мне, что ввел в войсках прием, испробованный при Голомбе, который позволял кавалерии наших легионов передвигаться быстрее, чем это могла делать остальная французская кавалерия. Оба они были адъютантами, с правами команды, — чин, показывающий, что их считали искусными офицерами.
С стесненным сердцем оставил я Ржевусского. Этот знаменитый соотечественник, испытанный друг, достойный гражданин и прекрасный человек, вскоре умер. Он похоронен на Кампо-Санто, в Пизе. Семья его предполагала поставить ему памятник; я думаю, однако, что она ограничилась лишь тем, что наметила место для постановки памятника.
Наконец, я уехал. Я мог провести только два дня в Вене, где не нашел никого из моей семьи, кроме двух маленьких сыновей моей сестры, Замойской (Владислава и Жана), очень плохо принявших меня. Я остановился только в Пулавах, где нашел в сборе всю мою семью. Но я не мог долго там оставаться. Мои родители и сестры против своего желания сами просили меня торопиться с отъездом. Нигде не останавливаясь, день и ночь мчался я до самого Петербурга, куда вскоре прибыл и мой брат.
Глава VIII
1800 г. Лето
Смерть императора Павла. Начало царствования императора Александра
Чем ближе подъезжал я к Петербургу, тем труднее становилось мне сдерживать противоположные чувства — счастья и нетерпеливого желания скорее увидеть людей, к которым я был привязан, и неизвестности относительно перемен, которые должны были произвести в этих людях время и новое положение.
Навстречу ко мне из столицы выслан был фельдъегерь, встретивший меня близ Риги. Он вез мне дружескую записку от императора и подорожную с приказом почтмейстерам ускорить мое путешествие. Адрес на письме был написан рукой императора. Он называл меня действительным тайным советником, что равнялось чину генерал-аншефа. Я был удивлен, что Александр так быстро возвел меня в этот чин, и твердо решил не принимать его. По приезде я отдал ему конверт от письма; он, действительно, написал это по рассеянности; но в России можно было бы поймать государя на слове и воспользоваться его подписью. Я не думал об этом и не получил в России ни одного чина, кроме того, которым наградил меня Павел.
