Адам Чарторижский - Мемуары
Его считали наиболее любимым фаворитом королевы Каролины, которая неограниченно властвовала над своим мужем и королевством. Все делалось согласно ее желаниям. На официальных бумагах ее подпись ставилась рядом с подписью короля, в доказательство того, что они правили совместно. Она была так же деятельна, как и ее брат, император Иосиф; к тому же ее глаза, осанка, движения, все, — до крикливого, пронзительного голоса включительно, — в достаточной мере доказывали ее предприимчивость. Я видел ее в Ливорно, когда она высаживалась с парохода, сопровождаемая своими дочерьми, из которых одна, принцесса Амалия, вышла впоследствии замуж за Луи-Филиппа. Еще до брака Каролины с королем Фердинандом Мария-Терезия воспитала в своей дочери любовь к властвованию. Эта любовь впоследствии сделалась ее страстью. Была у нее еще и другая страсть — иметь любовников. Рожденная с огненным темпераментом, разожженным климатом Италии, она все же ставила себе в заслугу, что у нее не было ни одного ребенка, не принадлежавшего Фердинанду. И на самом деле, между детьми и отцом было несчастное сходство, не только в отношении физических качеств, более чем непривлекательных, но также и в отношении характера и качеств моральных. Только одна королева Амалия, по своим редким достоинствам, представляла исключение из этой семьи.
Русское войско, занимавшее тогда Неаполь, находилось под начальством генерала Бороздина, старшего из трех братьев. Был момент, когда возникал вопрос о том, чтобы двинуть соединенные силы союзников в Рим и оспаривать у французов победу над Неаполем. Генерал Бороздин даже сам лично ездил по этому поводу в Рим; но проект этот остался без движения, так как Бороздин не мог столковаться с генералом Роже де Дама, главнокомандующим неаполитанскими войсками, относительно того, кто из них получит командование над соединенными войсками. Это несогласие спасло их обоих от неминуемого поражения. Генерал Бороздин был изящным вельможей Екатерины. Он был очень любезен в обществе, но у меня остались некоторые сомнения насчет его военных талантов. Живя в роскошнейшем климате, пользуясь материальными выгодами, доставляемыми правительством, более полагавшемся на русские войска, чем на свои собственные, Бороздин имел в своем распоряжении все то, чего может желать русский, а именно: представительство и удовольствия. Чтобы довершить его радости, судьба послала ему победу, которая была для него приятнее всего.
Простоватый английский консул, только что женившийся на молодой, прелестной особе, счел своим долгом бежать из Неаполя, как только узнал о поражении австрийцев при Маренго и о победном шествии французов к Флоренции и Неаполю. Чтобы не подвергать свою молодую жену опасностям такого стремительного переезда, он не мог придумать ничего лучшего, как поручить ее заботам русского генерала, с которым близко сошелся. Этот честный англичанин был уверен, что отдал свое сокровище в самые верные руки. Но друг этот не мог победить сильнейшего из искушений и пал под его бременем, быть может, еще раньше, чем принял под свою охрану порученное ему сокровище. По правде сказать, это был поразительно красивый розовый бутон, и Бороздин, с разрешения мужа, для лучшего охранения своей молодой протеже, устроил ее в том же доме, где жил сам. Общение было легкое, соблазн был велик. Это злоупотребление доверием, хотя и расцвеченное красивым увлечением, все же остается пятном на его совести; мы видим здесь культ материального и пренебрежение к духовному, соединенное с попранием всякого чувства достоинства. Как только миновала паника, вызванная нашествием французов, консул возвратился, забрал жену и не знал, как благодарить друга за оказанную им услугу. Я его видел, — это был добродушного вида человек, отнюдь не блиставший умом. Вскоре после этого, когда я уезжал из Неаполя обратно в Рим, генерал сопровождал меня. Он был очень весел и больше не думал уже о жене консула, которую вскоре, вероятно, и совсем позабыл.
В Неаполе время шло для меня быстро, и я не очень спешил осматривать редкие красоты местной природы и памятники искусства; последние к тому же находились в запущенном виде с тех пор, как вспыхнула революция.
Вдруг, подобно удару грома в летний день, на нас обрушилось известие о смерти Павла. Первым чувством при этой неожиданной вести было удивление, сопровождаемое некоторого рода страхом. Чувства эти скоро сменились радостью. Император Павел никогда не был любим, даже теми, для кого он сделал что-нибудь хорошее, или кто нуждался в нем. Он был слишком своенравен, и никто не мог на него положиться. Курьер, привезший это известие посольству, имел вид глухонемого; он не отвечал ни на один вопрос и издавал только какие-то непонятные звуки; он находился под впечатлением ужаса и данного ему особого приказа хранить молчание. Он передал мне несколько слов от нового императора Александра, приказывавшего мне, не теряя времени, возвратиться в Петербург.
Охотно признаюсь в том, что приказ этот доставил мне великую радость. Италия, без сомнения, прекрасная и во всех отношениях интересная для изучения страна, в особенности для тех, кто приезжал туда, располагая свободным временем. Войны, разорившие тогда эту красивую страну, лишили ее части ее обаяния, но следы этого разорения сами по себе были интересны для наблюдения. Но там я был далеко от моей родины, от моей семьи, от всех тех, кого я любил; я был одинок и печален. Я никогда не умел быстро завязывать знакомства, таким и остался. Мне всегда требовалось много времени и особенно благоприятные условия, чтобы заставить растаять лед, отделявший меня от известного лица, даже такого, с которым я часто виделся. Насколько дороги мне были мои старые знакомства (правда, малочисленные), настолько мало я чувствовал влечения завязывать новые. Итак, с невыразимым удовольствием я стал готовиться к отъезду, подстрекаемый любопытством. Но я не мог покинуть Неаполь, не побывав на Везувии, в Помпее, Геркулануме, Портичи и т. д. Я вынужден был наскоро объехать эти места.
Находясь на Везувии, я оступился и стал падать по направлению к кратеру, но прибежал проводник, протянул мне руку, а другой рукой уперся в обсыпающийся песок палкой, обделанной в железо, сделал след, на который я мог упереться ногой, и этим спас мне жизнь. Мысль о смерти была в ту минуту очень тяжела для меня. Я возвращался к своим, готовился покончить с вялым существованием и начать действовать; обстоятельства, казалось, предвещали мне самые счастливые предзнаменования; я испытывал сладкое чувство любви к жизни, сильнейшее, чем когда бы то ни было, так как несокрушимая надежда, не разбитая еще опытом, вставала перед моим воображением во всей лучезарности. Я думаю, у каждого в жизни была подобная минута.
