Михаил Девятаев - Полет к солнцу
— Камрад, пусть он хоть мертвым полежит одну ночь спокойно. Ему уже больше ничего не нужно, кроме покоя. Я лягу между ним и вами, камрад. Он мой друг и земляк, понимаете?
Не знаю, как он понял то, что я говорил ему. Но француз утихомирился, закутался в простыню и заснул. Я пристроился рядом с мертвым.
* * *Всю ночь я не спал, лежал и думал, разговаривал сам с собой, со своим другом. Я должен выжить, Фатых. Обязательно должен выжить и возвратиться на Родину. Я должен донести до наших людей правду о наших муках, правду о фашизме и фашистах. Я должен рассказать о тебе твоим родным. Я обязательно улечу на Родину.
И снова все надежды обращены были к «хейнкелю», который стоял в ночной темноте так недалеко отсюда.
Последние дни января я жил под впечатлением смерти друга. Его слова все перевернули в моей душе. Для гнева и решимости к борьбе не хватало сил. Страдания повлияли на меня — они пошатнули мою выдержку, самообладание, я утратил способность реально оценивать обстоятельства и избирать соответствующий образ действий. Мной, вероятно, овладело отчаяние. Я перестал слушать других и подчинялся только своим чувствам, вернее, их вспышкам. Такое состояние объяснить словами почти невозможно.
В нашем бараке, недалеко от меня, жил человек, которого называли Костей-морячком. То ли он действительно был из Одессы и служил на флоте, то ли его песенки и имя помогли утвердить за ним, человеком никчемным, прозвище популярного героя кинофильма. Костя-морячок как раз не отличался качествами, которыми славились наши матросы; так звали его преимущественно те, кто вертелся возле него. Костя энергично занимался коммерцией. У него можно было выменять зажигалку, перстень, табак. Я не раз слышал, как он мечтал о своем будущем. На эту тему он говорил свободно, демонстративно: я, мол, не собираюсь возвращаться домой, в свой край, у меня достаточно друзей и в других странах — где захочу, там и устроюсь.
Его взгляды мало кто разделял, но так он высказывал их не раз и не два, и это на некоторых ослабших духом заключенных действовало. До сих пор я не ввязывался в дискуссии с Костей-морячком — считал ненужным заводить разговоры с его шайкой, когда наша группа должна была вот-вот осуществить свой план и от людей требовалась полнейшая преданность делу. Болтовня этого шута стала меня тревожить. Возможно, он специально разглагольствовал при моих товарищах, замечая, как они собираются вокруг меня и о чем-то шепчутся.
По вечерам заключенные делились на группки и потихоньку говорили кто о чем. В один из вечеров, когда мы были все увлечены разговором о полете, Костя-морячок со своими дружками подошел совсем близко к нашим нарам и подчеркнуто, нарочито громко бросил:
— А мне какая разница, где жить! Водка, девушка и деньги — вот главное.
Услышав это, мои товарищи загудели, кое-кто стал прислушиваться к Косте.
— Что ты сказал? — спросил я, свешиваясь с нар. — Повтори!
— На «бис» ничего, не исполняю, — огрызнулся Костя.
Я спустился вниз, подошел к нему. Мои товарищи стали рядом со мной. Костя был высокий, с виду крепче меня, и все присутствующие, вероятно, рассудили, что глупо с моей стороны нападать на него. Если бы я предвидел результаты, мне тоже следовало бы ограничиться словесной перепалкой. Но я утратил равновесие.
— Так тебе родная сторона и деньги — это одно и то же? Повтори, что сказал. Я хочу, чтобы все услышали.
Костя щелкнул у меня перед носом пальцами, скорчил рожу и сказал:
— Может быть, мне тут целый «Краткий курс» преподашь? Он мне там, — ткнул пальцем на восток, — надоел.
У меня в душе закипело. Я дал ему молниеносным боксерским ударом в челюсть. Костя рухнул на пол. Никто не шелохнулся.
— Лежачего не бью. Вставай! — приказал я. Он поднялся. Я ударил еще.
— О, какой малой такого верзилу молотит! — бросил кто-то через головы других. Это оказался переводчик Вилли Черного. За ним важно шествовал и сам блокфюрер Вилли.
— Что случилось? — спросил Вилли, наклоняясь к Косте.
— Вот он воспитывает меня. Коммунист!
— Коммунист? О! Давно не видел, — Вилли Черный взял мне под козырек. — Ему десять дней жизни! — выдавил он сквозь зубы, наливаясь кровью, и тут же огрел меня по лицу резиновой дубинкой.
Еще кто-то ударил в грудь, я упал. Меня начали бить ногами.
Пришел в себя уже ночью, на своих нарах. Был весь мокрый. Ни пошевельнуться, ни руки поднять не могу. Наверно, я застонал. Услыхал над собой:
— Миша, крепись. — Это были те самые слова успокоения, которые я недавно адресовал Фатыху.
Восемь дней жизни
Когда над тобой стоит смерть, отпустив тебе последние десять дней жизни, ты в воображении можешь представить очень многое: космические катастрофы, провалы острова в бездну моря, внезапную гибель всех твоих врагов, взрыв несуществующей сверхмощной бомбы, после которого ты случайно уцелел. Когда к тебе возвращается реальное мышление, начинаешь страстно желать, чтобы за несколько дней наша армия преодолела расстояние в пятьсот километров и приблизилась к острову Узедом; или что друзья придут и скажут: «Завтра утром мы захватим „хейнкель“» и понесемся навстречу свободе; или подпольщики во главе с Владимиром поднимут мятеж, и Зарудный заскочит в наш барак с винтовкой в руках...»
Все, что ни грезилось, заканчивалось для меня хорошо, победой над смертью.
Пробую пока что поднять руку. Так, могу. А подняться? Постепенно, с локтя на локоть, приподнимаюсь, потом перевертываюсь на бок и вот уже сижу. Теперь бы одеться. Потом выйти на аппельплац. Главное здесь не упасть. Иначе — затопчут.
Еще до подъема ко мне взобрался Соколов.
— Ну как?
— Видишь, сижу.
— Не надо, было вчера...
— Не смог удержаться.
— Хлопцы собрали у кого что было для Черного. Только он сможет защитить. Немченко пошел к нему. Раздобыли даже золотой перстень у иностранца. Ты знаешь, ради чего не скупятся парни?
— Рассказал кому-то?
— Я голову не терял никогда.
— Чего нельзя сказать обо мне, — - ответил я, поняв намек Соколова.
— Ты самокритичен. У нас есть несколько дней. Будь осторожен.
По утрам, до построения, проходила генеральная уборка в бараке. Незанятые в ней всегда сбивались в туалете — там теплее, чем во дворе. Я не пошел туда, чтобы бандиты не пристали ко мне. Стоял за углом барака, не показываясь никому на глаза. Важно продержаться до выхода на работу.
На аэродроме товарищи перехватывали то, что выпадало делать мне. Когда возвращались в барак, Соколов сообщил, что Немченко достал у поляков шоколад и консервы и тоже отнес Вилли Черному. Но Черный далеко, а бандиты ходят рядом со мной.
