Вадим Вацуро - С.Д.П. Из истории литературного быта пушкинской поры
Эти письма не дошли до нас. От них остались только небольшие стихи, вероятно, стихотворные вставки, которые сам автор сохранил в рукописном сборнике своих произведений.
А. Е. ИЗМАЙЛОВ — С. Д. ПОНОМАРЕВОЙ 6 декабря 1822 г. ИЗ ПИСЬМА К С. Д. П.
Представьте вы себе досаду всю мою:
В Фурштадской улице теперь я на краю;
Но не к Таврическому саду! —
К Литейной! — Сели все играть в вист и бостон.
Я не умею и не сяду,
Сижу один в углу и, несмотря на сон,
Который у меня смыкает ясны очи
(Я не спал три или четыре ночи),
Пишу стихами к вам. О если бы я мог
Писать иль говорить теперь у ваших ног!
Он все же был рыцарь — старомодного образца, любезник в духе XVIII столетия. Но он в самом деле был привязан к своей жестокой красавице, «belle dame sans merci» — и притом совершенно бескорыстно.
8 февраля 1823 г. ИЗ ПИСЕМ К НЕЗАБВЕННОЙ Мученье Тантала терплю,
Хоть я и не в стране подземной, мрачной, адской
Теперь я в улице Фурштадтской;
Но не у той, кого люблю.
Чтоб уменьшить свою досаду,
Смотрю, смотрю в окно к Таврическому саду.
Но тщетно мой блуждает взор
В туманну даль глаза напрасно устремляю,
Очки напрасно протираю.
Не вижу ничего — вдали один обзор.
Не слышу даже я, как лает ваш Гектор.
Какой вздор! — скажете вы, — но я не увижу этой улыбки.
В промежутке между письмами, 12 февраля, он пишет басню против «баловней-пиитов» — «Макарьевнина уха»:
Иной остряк иль баловень-пиит
Уж так стихи свои пересолит,
Или, как говорят поэты-обезьяны,
Положит густо так румяны,
Что смысла не видать.
Охота же кому бессмыслицу читать![198]
«Баловни» — как нам уже известно, принадлежат к «союзу поэтов»; «обезьяна» — конечно, А. Бестужев, обзором которого в «Полярной звезде на 1823 год» Измайлов был раздражен до крайности. В этом обзоре говорилось о музе князя П. И. Шаликова — «игрива, но нарумянена», о Дельвиге — «в его безделках видна ненарумяненная природа».
Дельвиг тем временем понемногу оправляется от болезни. 16 февраля Измайлов сообщает Яковлеву:
«Барон Дельвиг был при смерти болен и во время болезни своей написал стихи, в которых, между прочим, есть „пляшущий покой“»[199].
В «Благонамеренном» он упоминал о «Пляшущем покое», элегии г. Вралева пятистопными ямбическими стихами, состоящей только из восьми строк[200].
Какие стихи он имел в виду, — мы не знаем. Напечатаны они не были, — и ни в одной из известных нам редакций дельвиговских стихов «пляшущего покоя» нет.
Но Дельвиг действительно писал стихи, когда уже начал поправляться, — и адресовал их Софье Дмитриевне.
Вчера я был в дверях могилы;
Я таял в медленном огне;
Я видел: жизнь, поднявши крылы,
Прощальный взор бросала мне…
В этих же стихах — «К Софии» — он упоминает о ее «нежном участье» к «больному певцу»:
И весть об вас, как весть спасенья,
Надежду в сердце пролила;
В душе проснулися волненья…
Он уже может забавно шутить — и над самим собой, и над минувшей опасностью, и над врачами, как это принято с мольеровских времен. В его черновой книге появляется набросок, тоже обращенный к Пономаревой:
Анахорет по принужденью
И злой болезни, и врачей,
Привык бы я к уединенью,
Привык бы к супу из костей,
Не дав испортить сожаленью
Физиономии своей,
Когда бы непонятной силой
Очаровательниц иль фей
На миг из комнаты моей,
И молчаливой, и унылой,
Я уносим был каждый день,
В ваш кабинет, каменам милый…
Сразу после этих стихов записаны обрывающиеся строки:
Нет, я не ваш, веселые друзья,
Мне беззаботность изменила —
Любовь, любовь к молчанию меня
И к тяжким думам приучила.
От ранних лет мы веруем в нее…
Последняя строчка зачеркнута.
Мечтатели, мы верим с юных лет…
Дельвиг не стал продолжать стихотворение. На обороте листа он начал новое: «В судьбу я верю с ранних лет…»[201]
Но нам важен сейчас не этот новый замысел, а тот набросок, который был записан в феврале 1823 года. Его элегические формулы уже можно было в это время почерпнуть из литературы, — но за ними стояло пробуждающееся подлинное чувство. Что-то произошло за время болезни Дельвига: обеспокоенная не на шутку Софья Дмитриевна сделала движение ему навстречу, — движение, быть может, импульсивное и непроизвольное, — и на какое-то время реальная угроза вечной утраты хотя и не близкого человека, но доброго знакомого, вероятно, отодвинула на задний план непрекращающуюся горечь разлуки, раскаяние, уязвленное самолюбие. Теперь Дельвиг, благодаря своей болезни, оказался в фокусе ее внимания, и помехи были досадны. По этим или иным, случайным и неизвестным нам поводам, но в конце февраля и Измайлов подвергся временной опале; во всяком случае, след ее остался в его «письме» от 23 февраля.
ИЗ ПИСЕМ К НЕЗАБВЕННОЙ.Не говорите мне: не нужно,
Не говорите никогда:
Не нужно для меня беда.
Ах! лучше жить нам с вами дружно.
Я к вам почтителен всегда
И осторожен и послушен;
Но не могу быть равнодушен,
Когда вы, отвратя свои взор,
С досадой скажете в укор:
Не нужно! — Лучше б ваш Гектор
Мне руку укусил иль ногу —
Иль гром убил меня — ей-богу!
В рабочей же тетради Дельвига один за другим следуют стихи, которые мы безошибочно можем отнести к «пономаревскому циклу»: «К Софии», под № 29, «К ошейнику собачки Доминго» (№ 30) — незначащий альбомный мадригал, совершенно в духе Сомова и Панаева, тщательно зачеркнутый; «К птичке, выпущенной на волю».
У последних стихов есть своя история; о ней ниже.
И Измайлов пишет свой «цикл», включая его в письма, — как и ранее, это эпистолярная «болтовня», полумадригальная, полубытовая.
