Владимир Шморгун - Красный сокол
Когда его положение упрочилось в связи с полученными сверху разрешениями оставить беглеца в качестве летчика-испытателя при штабе воздушной армии, Иван написал письмо домой, единственно близкому человеку, кровно связанному с детством, отрочеством, юностью, с луганщиной, нежданно-негаданно очутившейся под пятой самовластного директора.
«Здравствуй, моя дорогая сизокрылая голубка, любимая Анечка. Привет тебе от твоего беглеца Ивана-Женьки. Сообщаю, сто я пока жив, здоров, в отличном настроении, чего и тебе желаю, моя милая Анечка. Радость моя, я очень все понимаю и хорошо знаю о том, что ты на меня в большой обиде за мое бегство, да еще и на опытном самолете. Мой поступок такого рода считаю правильным, вовремя и кстати. Теперь я нахожусь на своем месте. А то какая же это была бы война без меня? Так должен поступать каждый мужчина, который по-настоящему любит свою Родину. Не думай обо мне дурно, что я не попрощался с тобой. Просто так получилось не по моей воле.
27 июня я получил задание пострелять из новой пушки на полигоне. Мишени разлетелись вдребезги. Меня осенила мысль: испытать это мощное оружие в настоящем бою. На обратном пути увидел мост через Оку. Раз по-хорошему не хотят отпустить на фронт, так, может, со скандалом спишут. Разогнал самолет до бешеной скорости и со злости под мост. Сделал три мертвых петли с пролетом под мост. Зенитчики открыли заградительный огонь. Тут я и решил дать деру на фронт. Прости… за это. Подлетел к Монино, а у меня горючего кот наплакал. Сел на аэродром, подрулил к бензозаправщику, говорю: «Будь другом, заправь», а он: «Не могу. Только с разрешения коменданта Фролова», который где-то далеко. Я выхватил свой ржавый пистолет и ему в живот: «Считаю до трех, раз…» Короче, стал заправляться, а тут подъехала машина, военные, я быстро расписался и ходу. Запустил мотор, а они мне показывают руками крест. Потом меня пытались принудить к посадке два истребителя: но я вышел из положения с помощью контратаки. Они испугались, а может решили не связываться со мной. В общем, нашел подходящий аэродром, штабные машины в деревне, я им показал серию акробатических номеров и приземлился. Встретили нормально. Гриша Онуфриенко меня узнал, Громов приехал: а тут «хейнкель» летит. Я с разрешения Михаила Михайловича его и развалил на части с помощью чудо-пушки. Все поразились. А командир бригады Филомотицкий подскочил на «козлике», когда я совершил посадку, и кричит: «Ты сбил? Я только в газетах читал, по радио слышал, а теперь своими глазами увидел, как можно колошматить фашистов. Канистру спирта сюда!»
Вот такие у меня пироги. А как у тебя дела? Директор, наверное, рвет и мечет? Пиши подробно обо всем. Привет знакомым. Целую, обнимаю бессчетно раз, твой Ваня-дураня».
Уполномоченные по особо важным делам из наркомата внутренних дел Пащенко и Копировский, не добившись от Громова выдачи беглого летчика, попросили от «СМЕРШа» обоснованного отказа «для отчета», мол, им пообещали представить такое обоснование, как только получат сверху ответ на сделанные запросы. Чекисты уехали в Москву не солоно хлебавши.
И вот они получили секретный пакет с корреспонденцией из Третьей воздушной армии, официальный документ, извещающий о том, что дело Федорова о побеге на фронт передано на рассмотрение военного трибунала Калининского фронта. Из пакета извлекли и письмо беглеца, сложенное в толстый треугольничек с маленькой писулькой, приклеенной уголком к обратной стороне конверта, с просьбой отправить письмо по назначению.
Капитан Копировский жадно схватил письмо, удовлетворенно развернул бумагу и стал читать. Пробежав глазами с пятого на десятое листы, исписанные мелким почерком, недовольно хмыкнул:
— Ничего существенного. Красноречием не блещет, а еще майор. И сразу — в заместители командарма. Бардак на фронте: порядок надо наводить. Как только Громов отважился на такую хохму? — с презрением двинул письмо недовольный следователь под руку товарища.
— На то он и Громовержец, — раздумчиво обронил Пащенко, складывая листы. — Что позволительно Юпитеру, то недоступно Ганимеду. Слышал такое? Видимо, красноречию в летной школе его не учили. Майору простительно. У нас и генералы не то, что в письмах, даже в служебных документах такие ляпсусы допускают, хоть стой — хоть падай. А вот пишет он об очень существенном. Придется дело закрыть. Пусть воюет на здоровье.
— С таким подходом к громким делам нам в генералы не выбиться, — не скрывая раздражения, захлопал ящиками столаретивый опер.
— По мне: лучше остаться без генеральских лампасов, чем без ушей, — заметил старшой. — Помнишь, как при Ежове твой предшественник допрашивал комбрига Криворучко?
— Казака, что ли? Его же расстреляли.
— Да, расстреляли. После того, как он оторвал уши своему следователю. Схватил за уши, приподнял и тряхнул так, что от ушей только раковины остались.
— Слыхал. Здоровый был гад. Недаром их Каганович жучил на Кубани при коллективизации.
— Недаром. Казаки сродни летчикам и морякам. Не терпят издевательства и оскорблений. Гордость не позволяет им опускаться до холуйского пресмыкательства. Федоров — тот же лев. Лучше его не дразнить.
Глава 8
Ни шагу назад
В конце июля в армию поступил приказ Верховного главнокомандующего № 227 с предписанием: обсудить во всех частях и подразделениях, принять соответствующие меры. Громов наложил резолюцию: «Зачитать». О мерах решил повременить. Позвонил в штаб фронта, предложил осужденных трибуналом летчиков не отправлять в пехоту, на передний край, а сколотить из них штрафной отряд.
Идея использовать провинившихся авиаторов по специальности начальнику штаба понравилась, но: «Формируйте отряд под свою ответственность так, чтобы не перелетели они на сторону противника». В штабе Верховного командования проблему о проштрафившихся летунах отдали на откуп главному управлению ВВС, которое и разрешило командованию Третьей воздушной армии «в порядке эксперимента» создать истребительный отряд прикрытия военных объектов фронта. Указание поступило по телефону под грифом «секретно» от командующего авиацией Новикова с предупреждением нигде не афишировать отряд и всячески скрывать его происхождение.
Отряд решили сформировать при запасном полку. Громов вызвал лучших командиров эскадрилий в надежде, что кто-нибудь из них добровольно возьмет на себя смелость командовать группой штрафников. Андрей Боровых, Василий Зайцев, Григорий Онуфриенко молча выслушали предложение командарма, но никто не шевельнул даже бровью. Нарушая затянувшуюся паузу, самый старший из них и серьезный Зайцев выдавил из себя первопричину гробового молчания: «Если надо, я не откажусь. А добровольно подставлять свою голову под пули преступников-негодяев — по меньшей мере неразумно».
