Давид Каган - Расскажи живым
— Лошадь испугалась ракет, — объясняет он, — шарахнулась в кусты, тут я на сук и напоролся.
Весь день маскируемся лесом, не выходим из него. Как и в Беловежской пуще, вблизи нас расположилась бригада Бобкова. Среди его партизан вижу четырех немцев — без охраны, «пасутся», собирают ягоды. В длинных зеленых шинелях, без ремней, воротники подняты. Спокойные, медленные движения, смотрят себе под ноги, в траву, далеко не отходят. Понимают: если завяжется бой, то лучше быть в центре отряда. О побеге у них и мысли нет, это видно. Зачем побег, он не нужен, как-нибудь без фронтового риска можно дотянуть до конца войны. Да и цели нет... Исчезла цель, исчез порыв, что был в лето сорок первого — тогда казалось: вот-вот падет Россия — и войне конец.
Спрашиваю у Аси:
— В последнем бою, наверное, бобковцы захватили?
— Может быть. Свеженькие еще.
— А дальше как с ними?
— Не знаю. Если подойдем где к партизанскому аэродрому, то их за фронт отправят.
— За фронт? Не наших раненых и больных, а их?!
На мое раздражение Ася отвечает с досадой:
— Вы спрашиваете, будто я комбриг. Раненых отправляют в первую очередь, конечно. Но и о пленных есть же какие-то законы, правила...
Я умолкаю. О законах и правилах лучше говорить не с ней, она немецких правил не знает, не испытала. Иду к повозкам, там Кузнецов, в одной из телег его инструмент и разное оружие, требующее починки. Что он скажет о пленных немцах? Хочу проверить себя. Тошно мне от них, от их зеленых шинелей, но нет мстительных чувств к этим немцам, что ходят сейчас в отряде. Скажи мне кто-нибудь: «хочешь — стреляй в них!», так посмотрел бы как на сумасшедшего или провокатора. Жалости нет никакой, но и той ненависти, что была, тоже нет.
С Клавдием виделись утром, сейчас,он скребет ложкой в котелке, заканчивает еду. Увидев меня, достает из сумки, сало, нарезает хлеб. Я отказываюсь, недавно ел. Он шутит:
— Ешь, покуда живот свеж!
— Увидел пленных немцев, хотел с тобой поговорить... Допустим, ты командир отряда или бригады... Что бы ты делал с ними? Вон они, ягодки собирают...
Клавдий поворачивается в сторону пленных, но из-за деревьев их не видно.
— По обстоятельствам и поступать надо.
— Что значит по обстоятельствам? Ты не темни! Тут по другим соображениям, принципиально нужно рассуждать
— Какие соображения? Если бежать не собираются, подвоха от них не ждем, так наплевать, пусть живут. — Он поднялся, согнул и выпрямил несколько раз ногу — отсидел, наверное, потом собрал еду в сумку, бросил ее в телегу. — Месяца два назад, имел бы чем, так стрелял бы в любого немца, где бы не увидел. А сейчас не мы у них, а они у нас. К таким, кто без вреда, у меня нет злобы. — Помолчав, еще более спокойно проговорил: — Они у себя немцы, а мы у себя русские...
— Как это? Ты пояснее можешь сказать?
— Да то сказал, что каждый народ у себя — как хочет, а к другим не лезь.
— А может быть, мы с тобой мягче стали потому, что у нас удачно получилось, к своим попали. Тот, у кого убили близкого человека или всю семью, по-другому может думать.
— Не всякий немец убивал гражданских. Это для фашиста нет закона — ни от бога, ни от людей, раз ты не немец — значит, в гроб тебя.
— Если равнять всех немцев, — продолжает Клавдий, — дескать, немец — и все, так что мы за пример для других?
Мы оба молчим, разговор наш тяжел. Клавдий встает и подгребает разбросанное сено поближе к морде коня. Когда он снова садится, я начинаю о другом.
— Иногда думаю, почему нам удалось через проволоку прорваться? Может, поздно заметил часовой, не стал стрелять, пусть, дескать, потом разбираются, на чьем дежурстве это случилось? Или заметил, да струсил, побоялся, что и у нас оружие?
— Да ну... Заметил бы, так всех бы продырявил. Быстро все сделали, минута — и отщелкали проволоку!
— Возможно, на посту был австриец, или итальянец, или чех? Пусть немец, да не фашист?
— А дисциплина на что? Она жалость перекрывает, у них на этот счет все отработано. Как он мог заметить, если мы с Мрыхиным начали рубить проволоку и спину его наблюдали: все дальше и дальше от нас. Классная работа у нас была, вот что! — Он встал, глаза, горят бесовским огнем, который мне знаком с тех дней, до побега. Грудь широка, руки напряжены — он снова готов ползти на проволоку!
Я тоже встал, мне хочется его обнять, но вместо этого говорю:
— Пойдем, пока мы на месте, перевяжу ногу.
Еще одну ночь отряд идет на северо-восток — и мы в Ружанской пуще. Здесь уже партизанская зона, базируется несколько бригад. Устраиваемся среди шалашей местного отряда. Сколько здесь пробудем — неизвестно, но этот лес — не наша база. Рядом с нашими повозками, в которых везем больных и раненых, сидят здешние партизаны. У одного гитара, он негромко поет:
— Вперед, ребята, — он сказал,
Его рука похолодела,
Упал на землю комиссар —
Трава от крови покраснела.
...Сверкает озеро Хасан,
Над Заозерной знамя вьется,
И в нашем сердце, комиссар,
Твое живое сердце бьется...
Потом, другую, никогда раньше я ее не слышал, про питерского мастерового. Он и сам, гитарист, кажется питерским, ленинградским парнем, лихим в бою или же грустным, когда вот такая песня. Несколько дней назад немцы сняли блокаду с Ружанских лесов, отступили, а до того шли бои. Но сегодня нет опасности, его тянет к песне, а с нею — к мечте, к вере в свое будущее. Невольно думается: что у этих ребят в прошлом? И у них, наверно, было звериное, с опаской, блуждание по лесам до встречи с партизанами?
Через несколько дней после перестрелки с немецко-полицейской заставой перебрались через реку Щару и вышли в Липичанскую пущу. «Липичанка» — с любовью называют ее партизаны. Наш отряд был, оказывается, в этих лесах в июне-июле. Здесь произошло его крещение, группа десантников, пополнившись людьми, стала называться отрядом имени Калинина. Отсюда в июле направились в Беловежскую пущу. Липичанская пуща — огромный по территории смешанный лес, с перелесками и болотами, в междуречье Немана и впадающей в него Щары. Он сливается с Нелибокской пущей, а она тянется чуть ли не до Минска. Немецкие гарнизоны близко: в Щучине, в Слониме, за Щарой. До нашего прихода крупные силы регулярных немецких войск пытались уничтожить партизан, зажав их в треугольнике между реками, но цели своей не добились. Отряды без больших потерь ушли в другие леса, за железную дорогу Лида — Барановичи. Немцы вернулись на фронт, а партизаны — на свои прежние базы в Липичанке. Было бы все гораздо драматичнее для окруженных партизан, если бы не Булак, командир отряда «Победа». Он, местный житель, одному ему известными тропами вывел всех из окружения, за Неман.
