Давид Каган - Расскажи живым
К утру температура у больного понизилась, он поел, потом скупыми фразами рассказывает, что ходили они далеко, к Бельску.
— Подрывать поезда стало труднее, немцы хитрее стали. Мины нажимного действия уже не годятся. Раньше поставишь такую мину под рельсы и уходи: паровоз наедет, взрыв обеспечен. Сейчас впереди паровоза катится платформа с каким-нибудь балластом, песком, например, и если путь заминирован, то под откос валится платформа, а паровоз и вагоны остаются в целости,
В минах ничего не смыслю, но видел, как немцы пытаются уберечь эшелон от крушения с помощью такой вот платформы.
— Приспособились минировать «на удочку»: нужно поставить мину, а от нее в кусты или в отрытый и замаскированный окоп протянуть шнур или проволоку, точно рассчитать, когда рвануть чеку. Да при этом наблюдать: далеко ли охрана, А ее понатыкали сейчас везде, у самых важных участков дороги построили дзоты. По словам хуторян, охрану несут мадьяры.
— Венгры, — уточняю я.
— Ну, это без разницы. На фронте им не доверяют, в тылу используют. Да... На этот раз, все получилось как надо. Отбежали в лес, потом еще несколько часов прошло, а вагоны все горели.
Слушая его, вспоминаю, как мы, на пятый день побега, около Бельска видели и медленно идущий состав, и впереди него платформу с песком. Даже днем немцы боятся партизан. Помню нашу мечту о встрече с партизанами, нашу тоскливую неуверенность: сбудется ли это?
— А когда пошли на задание? — спрашиваю.
— Две недели тому.
— А заходили около Бельска в деревню, или на хутор?
— В одну деревушку зашли, в хате поспали немного.
«Вот тогда ты и заразился, — подумал я, — две недели — это и есть инкубационный период при тифе».
Самые активные люди отряда — разведчики. Они лучше вооружены, лучше одеты, здоровые, как на подбор, ребята. Ведут тебя независимо. Да и есть от чего: им дают самые ответственные поручения, а чтоб когда не выполнить — такого у них не бывает. Отсюда и уверенность, и лихость, а порой, и грубость. Вот один из них при всех что-то сказал девушке из хозвзвода и она, заплакав, побежала от костра.
Сейчас все разведчики в отряде. Вообще, в последние дни никого на задания не посылают. Командир и комиссар выезжают в соседние отряды, к нам являются командиры других отрядов. Среди партизан поговаривают о переходе на новую базу. От штабных дел я далек, но очевидно, что все согласовывается — и на месте, между отрядами и бригадами, с уполномоченными подпольных райкома и обкома партии, и с Центральным штабом партизанского движения. Рация работает чаще, чем прежде, то и дело слышен мягкий шум динамо.
Меня вооружили, дали трофейный парабеллум, одновременно принесли и полушубок — не новый, но вполне добротный. Пистолет увесист, вороненая сталь блестит, на ручке выгравировано по-латыни: «Para bellum», что означает: «Готовься к войне». Выбрав время, иду в лес, чтобы проверить, как он стреляет. Вместо мишени поставил на сук самодельный блокнот из тетради. Попал, хотя и не в центр.
Погода изо дня в день одна и та же. Ночью прохладно, к рассвету туман, роса, кое-где иней, а днем тепло, безветренно, все рады солнцу, от него не хочется, как прежде, уйти в тень, словом, бабье лето. Комаров совсем не стало, в сентябре их уж, наверно, не бывает. Позавчера у Волкова спала температура, — сразу, в один день. Слаб, исхудал, но ест хорошо, через несколько дней разрешу ходить.
Сегодня объявлено: подготовиться к длительному походу, всем собрать все, что есть. А куда — об этом знает только штаб да разведчики. С утра пасмурно, капли дождя стучат по листьям. Договорился, чтоб на подводы взяли четырех больных, в том числе и Волкова. Лекарства, бинты и инструменты уложены в рюкзак.
Дождь пошел густой, холодный, среди темных туч ни просвета, и от этого кажется, что дело к ночи. Но нам погода как будто и на руку, вот Степанов, улыбаясь, показывает на кого-то в строю, сейчас он даст команду двигаться. Идем по узкой тропе, один за другим, дважды пересекаем межквартальные просеки. Дремучий лес утомляет, и когда, наконец, выходим из него в поле, на проселочную дорогу, то глазам становится легче, свободнее дышится. Уже темнеет, мне не видно ни головы колонны, ни ее конца — в пути она увеличилась, мы слились с другими отрядами. Впереди меня идет Мальцева Катя, радист отряда, на ее спине тяжелый мешок с рацией и батареями. За свое имущество она одна в ответе и не имеет права передать рацию даже своей напарнице, второй радистке Шуре, что шагает рядом с ней. Идет ровно, не гнется под тяжестью. Здесь, в походе, как и в лагере, от ее фигуры веет надежностью, силой. На ее свежем, розовом лице всегда, когда разговаривает, добрая улыбка, но каждый чувствует ту внутреннюю солидность, которая делает ее выше других. «Я ведь ответила на твой вопрос, поговорили немного — и хорошо, и хватит, у меня другие дела», — говорят ее глаза и легкая усмешка. Да, дела... Если кто из мужчин и охоч сказать какую-нибудь двусмысленность, то своевременно прикусывает язык, вспомнив о конспиративном характере ее работы, о том, как ее уважают и берегут в отряде. Была у нее мечта поступить в институт, но началась война, призвали в армию и сразу — в школу радистов, в Горький. Через полгода при распределении согласилась быть радисткой в партизанском отряде. Еще полгода учебы в Подмосковье — и вылет в тыл врага.
Мы еще ни разу не присели и мой рюкзак становится с каждым часом тяжелее. Лишь изредка останавливаемся по тихому приказу связных штаба, которые на лошадях проскакивают вдоль колонны. Далеко впереди и слева от направлении нашего пути появился свет электрической лампочки. Он то блекнет и исчезает, то снова появляется на фоне темного поля и низкого черного неба, наверное, лампочку качает ветром. Кто-то негромко произнес: «Гарнизон!» Долго стоим, поглядывая на угрожающе мерцающий свет. Подъехавший разведчик нашего отряда взволнованно приказывает: «Бегом! Бегом!». По грязи и лужам нелегко бежать, но оттуда, где горит лампочка, взвились одна за другой две ракеты и тут уж никого не потребовалось подгонять. Останавливаемся не скоро, когда гарнизон далеко позади. Только к утру миновали открытую местность и сделали привал в лесу. Кто сел, а кто лег плашмя на мокрую траву. Сорок километров — это все же расстояние. У многих появились волдыри от плохой обуви и мокрых портянок, ими занялась Ася, а я иду к повозкам, где лежат больные. Пока им нужно одно: согреться горячим кипятком, поесть. Наш повар, дядя Миша, обещает все организовать. У одного из повозочных глубокая рана на лице.
— Лошадь испугалась ракет, — объясняет он, — шарахнулась в кусты, тут я на сук и напоролся.
