Оливер Харрис - Письма Уильяма Берроуза
Без Аллена мне никак, за полгода разлуки я это окончательно понял.
Надеюсь, и ты присоединишься ко мне. Поработаем во Фриско, скопим бабла и двинем до Мексики. Только давай все обсудим в Нью-Йорке.
И вовсе я не горю желанием перетирать с Боулзом. Просто он верит, будто места вроде Танжера, Капри и проч. — рай земной. Вот мне и загорелось самому это увидеть, но стоило здесь показаться, как здешние лохи и зануды учуяли во мне нечто странное и исключили из своего круга. Лошары, что еще скажешь. Все эти Боулзы, Теннеси Уильямсы, Капоте — тоже лошары, вроде завсегдатаев сент-луисского загородного клуба, среди которых я рос. Они чуют во мне странность и отчуждают. Боулз и иже с ним правильные до мозга костей, и правильность заставляет их бояться изгоев. Но я не могу без читателя, свои зарисовки я пишу для кого-то. Будда мне ни хера не помог, мне скучно и тоскливо. Да, Боулз и прочие — не мой читатель, однако больше здесь никого нет.
Ладно, до встречи шестнадцатого. Привет Келлсу, если увидишь.
Аллен вдруг заговорил о сексе с женщиной. Поверить не могу, быть не может! Если я выберусь во Фриско, а там Аллен с телкой пупками трется, мне останется сразу ехать обратно [257]. Ты ведь знаешь американских телок — они мужика к ногтю прижимают. Значит, Аллена мне не видать вовсе. Видеть его и не иметь с ним секса — для меня слишком.
Всегда твой, Билл
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Начало письма отсутствует.]
[Нью-Йорк
Начало октября 1954 г.] Среда, вечер
Операцию сделали. Днем обещал прийти Ритчи [258], снабдить меня чем надо, — не пришел. Шесть часов после операции я терпел такую боль, какой не знал ни разу в жизни: катался по кровати, кусал простыни и колотил в стену, пока наконец медсестра не вдула мне демерол. Боль — поверь! — была невозможная. Сам удивляюсь, как дотерпел до укола. И тут появляется Ритчи… чтобы одновременно доставить мне и обломать самый долгожданный кайф в жизни. Если б не демерол, я испытал бы облегчение в чистом виде, однако демерол меня уже наполовину забрал, игла вошла мимо вены, так что я вроде вмазался джанком… результат — ни в голове, ни в жопе.
Джек обещался прийти — не пришел. Назавтра надо выйти отсюда, как бы там ни было. Я сел так плотно, что просто хуею. В Милуоки и Висконсине нариков не преследуют по закону, совсем как в Мексике. По ходу, наше дело живет и процветает. Вот если б достать кодеинитов, то и с кайфом можно не париться, но здесь покупаешь либо геру, либо хорь с таком. Долофина нет вовсе. Легавые прижали всех, кто его прописывал. Оставался долофин у Джоржии и Уолтера, однако пришли федералы и забрали все. Мол, хер вам, а не законное ширево! Еду во Флориду, лечиться у семейного доктора. Во Фриско пробуду две-три недели, с порезанной жопой-то не разъездишься. К чему тебе друг-инвалид?
Четверг, вечер
Вышел из больницы [259]. Джек так и не пришел и даже не позвонил, вот и приходится ему только писать. Порой кажется, что у него напрочь отсутствует банальное чувство самодисциплины. Ведь можно же было позвонить в больницу. (У меня телефон в палате стоял.)
Меня еще качает, и кровь идет, но операция прошла тип-топ. Док говорит, что в первый раз врачи облажались и не вырезали наросты, из-за которых кишка-то и сузилась. Зато теперь у меня жопа так жопа, работает — комар носа не подточит. Перед самым уходом я отлично натаскал медсестер: стоило им увидеть ужасное и искреннее представление, в котором я зубами терзаю простыни, как они тут же мчались за демеролом.
Почему мои «строгие требования» к любви невыносимы и выдают кретинизм?! Время от времени перечитываю твое письмо [260]. Лег спать, зная, что увижу наконец Сон. Проснулся в три, укололся немного; проснулся в семь — видел невероятный сон. Запишу его: я вернулся в Северную Африку несколько лет назад. Встречаю глупого гея, который каждое высказывание обращает в непристойность, извращенную фразу. Под этой маской пустого выпендрежа — чистое зло. Гомик увязывается за мной, и дома меня рвет, будто к телу присосался отвратительный похотливый клещ. На улице нам попадаются две лесбиянки, приветствуют нас: «Привет, мальчики», как лесбы приветствуют геев. Меня тошнит от этой мертвой ритуальной фразы, и я отворачиваюсь. (Просто балет какой-то!) Гомик отдает мне почту, которую забрал из посольства. Письма вынуты из конвертов и сложены в пачку; понять, от кого какой отпечатанный на машинке лист, невозможно. Проглядываю их, ищу окончания писем, подписи… не нахожу.
Шагаю по высохшей белой дороге где-то на окраине города. Чую опасность — воздух напряженно гудит, будто наполненный шуршанием жучиных крылышек. Прохожу мимо деревни, где люди спят, живут под холмиками фута два в высоту. Холмики — из тряпок, намотанных на проволочный каркас, похожи на гигантские ульи. Снова в городе. Всюду — то же гудение. Оно и не звук вовсе, а колебание волн, исходящих от башнеподобной конструкции, обмотанной тряпками. На самом верху — черноликий Святой. Он-то и производит гудение. Требует мзду с горожан. Восстают против него всего два араба; кроме них, все кажутся мертвыми. Первый — сильный, решительный мужчина лет сорока; второй — мальчик. К мальчику меня сразу начинает тянуть. Подхожу испрашиваю: «Сколько дадите за убийство Святого?» Торгуемся, хотя знаем: деньги не главное. Хвастаю перед мальчишкой снайперским умением, подмечая при этом, что «и ножиком могу обойтись». Мальчишка смеется — все понял. Тогда мне дают сертификат, по которому в оружейной лавке меня снабдят снайперкой. Со мной отправляется Друг и твердит, мол, Святой прав, и мы обязаны принять его. Хочу рассказать о винтовке и тут же передумываю.
— Не скажу тебе ничего.
Друг отвечает:
— Правильно. Иначе я все Ему передам. Глупыш! Ведь Он ведает о твоих замыслах! — Друг хватает меня за руку и кричит: — Ну как убедить тебя, что затея твоя безнадежна?!
Говорю ему:
— Это… — и чуть не раскрываю план с винтовкой, но вовремя успеваю одернуть себя, — …только показуха. Моих истинных замыслов Ему не дано знать, потому что я сам их не знаю. Это — жизнь, а как может Он предсказать Жизнь? Никак. Предсказать Он в силах лишь смерть.
— Нет, и жизнь тоже.
— Ошибаешься! Врешь! Проваливай и не показывайся мне на глаза до скончания веков!
Мышусь от Друга в цветочной лавке под ящиком с цветами. Друг стоит над ящиком, будто над гробом, и плачет, заламывая руки, умоляя бросить затею. Я тоже плачу, и слезы падают в желтую пыль. Но я все равно убью Святого, не сдамся.
На основе этого сна можно написать вещь и побольше, даже каркас для романа создать. Друг из сна — Рекс Вайзенбергер, выкрест-католик [261]. Я его давно уже не видел. Он мне должен десятку баксов, которые здорово пригодились бы — оно и понятно, куда Рекс пропал. Я тебе отправлял десять баксов — они бы мне тоже пригодились, я вчера так подумал. Получается, Друг — еще и ты. Забавно, я и не собирался олицетворять с Другом тебя, только Рекса, и в первую очередь вспомнилась десятка баксов. Во сне Друг выглядел именно как Рекс, пропавший десять лет назад.
