Жан Батист Баронян - Артюр Рембо
Комната Артюра на втором этаже в его отсутствие заметно изменилась. Изабель повесила там новые занавески, постелила простыни из тонкого полотна, поставила букеты цветов.
Широко раскрыв от удивления глаза, он воскликнул: «Да это прямо Версаль!»{143}
Да уж какой там Версаль! По правде говоря, в Роше, этом глухом кантоне Арденн, прозванном землёй волков, делать было нечего, разве что оставаться наедине со своей смертной тоской, долгими часами лёжа в постели смотреть в пустоту, перебирать в уме впечатления детства, прежние обиды, горькие мысли. Иногда он доставал из сундука несколько листов бумаги, на которых были записаны его заметки о Хараре, и, шевеля губами, подолгу читал их про себя. Он заменял в них некоторые слова, исправлял написание какого-нибудь названия, заканчивал недописанную фразу, записывал ряды цифр.
Он уже не переносил дневной свет. Приходилось закрывать ставни на окнах и дверь его комнаты.
Но самое страшное — у него начались сильные боли в низу живота и в культе. Сначала он подумал, что это — из-за протеза, который он привёз из Марселя, и решил его заменить. Потом консультировался с несколькими сельскими и шарлевильскими врачами, поглощал большими дозами прописанные ими микстуры, прибегал к «простым народным средствам»{144}, пил маковый отвар, делал растирания, массаж. Всё было впустую — боли не утихали. Эти страдания вызвали у него приступы отчаяния, слёзы, припадки гнева, проклятия, богохульства. По ночам он не мог заснуть. И всё это убедило его в том, что единственное средство, способное облегчить его жуткие муки, — это вернуться в Харар.
Харар, Харар, Харар… Теперь от него слышали только одно это слово.
Двадцать третьего августа 1891 года, сопровождаемый Изабель, Артюр опять оказался на вокзале Вонка. Теперь — для того, чтобы ехать, в этот раз с сестрой, на юг. Если позволит здоровье, сесть в Марселе на корабль, который доставит его в Аденский залив. Из справочника Жоан он узнал, что до побережья Восточной Африки — на Александрию, Порт-Саид, Суэц, Обок и Аден — судно отправляется 12-го числа каждого месяца. Стало быть, он отплывёт из Марселя 12 сентября…
Эта поездка в Марсель оказалась ещё более утомительной и тяжёлой, чем предыдущая — из Марселя. При каждом толчке вагона лицо Артюра искажалось гримасой, он хватался за живот, начинал растирать культю и стонать. Пытаясь приглушить боль, выпил несколько капель какой-то тошнотворной бромистой микстуры, но едва задремал, как поезд прибыл в Амань и надо было выходить из вагона, садиться в кресло на колёсах и пересаживаться в другой поезд.
Поездка в нём — до Страсбургского вокзала в Париже — стала непрерывной пыткой. Никакая поза не давала Артюру успокоения. Спина, поясница, плечи, руки и особенно живот, правое плечо и подмышка были, со слов Изабель, «очагами жестокой боли»{145}.
А может быть, в столице лечение будет более эффективным, чем в Марселе?{146}
Изабель робко задала ему этот вопрос, но Артюр только покачал головой. Нет, он не намерен был задерживаться в Париже. По прибытии туда он потребовал, чтобы фиакр немедленно вёз его на бульвар Дидро к вокзалу Париж — Лион — Марсель.
Как было этому противиться?
В экспрессе, который шёл в направлении Прованса, он попытался немного поесть, но не смог. Нервное перевозбуждение и жар перешли в бред. Погружённый в бархатное кресло, служившее ему ложем, бледный и исходивший потом, он вдруг засмеялся, увидев офицера в униформе, но боль тут же пресекла этот печальный смех.
После того как проехали Лион, за окном замелькали вдоль берегов Роны города и селения, виноградники, жнивья, стога соломы. По словам Изабель, купе было похоже на «адскую тюрьму», из которой «невозможно бежать»{147}. Артюр продолжал бредить, но его истерзанные болью члены ещё кое-как двигались.
Когда поезд прибыл на вокзал Сен-Шарль в Марселе, стоял тяжёлый средиземноморский зной августа 1891 года. Отчаявшаяся Изабель приняла единственно возможное решение: как можно скорее отвезти брата в экипаже в ту самую больницу, где его в мае оперировали, — в больницу Непорочного Зачатия на улице Святого Петра. Из опасения, что военные власти будут Артюра разыскивать, она записала его там под именем Жан Рембо.
Врачи были удивлены, увидев его снова. Они собрали консилиум, который заключил, что раковая опухоль, потребовавшая ампутации ноги, успела дать метастазы через костный мозг, и пациент обречён.
Изабель не хотела оставлять брата и поселилась с ним в больнице. Сильно исхудавший, кожа да кости, с ввалившимися глазами, он выглядел вдвое старше своих лет. Лишь изредка ему удавалось немного поесть: раскрывая рот, чтобы принять пищу, он стонал от боли. Иногда он говорил сам с собой, иногда с сестрой. К нему приходили какие-то смутные, давние воспоминания, он называл имена, которые ничего не говорили Изабель, и она не могла понять, существовали ли эти люди в действительности или были плодом его галлюцинаций и кошмаров. Верлен, Кабанер, Форен, Нуво…
Пятого октября Изабель написала матери:
«Зачем говорить ему, что из-за горячки, кашля и особенно от беспокойства за него я не смогла отдохнуть: ему хватает своих мучений.
Он стал рассказывать мне невероятные вещи про то, что с ним будто бы произошло в больнице прошлой ночью, и это единственное, что он запомнил из своего бреда, но он упрямо это повторяет по нескольку раз на день, рассказывая мне одну и ту же несуразицу, и сердится, когда я ему не верю. Поэтому я слушаю его и стараюсь переубедить. Он обвиняет санитаров и даже сестёр в разных мерзостях, которые невозможны; я говорю, что всё это ему привиделось во сне, но он продолжает твердить своё и смотрит на меня как на дурочку»{148}.
По примеру матери, Изабель была ревностной католичкой, и её огорчала та мысль, что Артюр может скончаться, не успев исповедаться больничному священнику и принять от него последнее причастие. Но каждый раз, когда она начинала разговор об этом, брат отказывался. Артюр говорил, что он убеждённый безбожник, не верит ни в Бога, ни в святых, не верит Церкви. Чтобы подкрепить свой отказ, он ругался и богохульствовал. И всё же к концу октября согласился на встречу со священником. Он пошёл на это не только ради того, чтобы успокоить сестру, которую очень любил, но и потому, что ещё надеялся. Возможно, после всего, что он перенёс, покинув Абиссинию, после ампутации ноги Бог, или Аллах, или какая-то другая высшая сила дарует ему исцеление.
Его раковая опухоль, шедшая от бедра к животу и похожая на огромный вздувшийся гнойник, стала привлекать к себе любопытные взгляды. Посетители больницы Непорочного Зачатия, пациенты и врачи, которые заходили в его палату, «в ужасе замолкали, глядя на такой странный рак»{149}. Так на ярмарке разглядывают какое-нибудь чудо природы. Так с некоторым смущением они смотрели бы на экспонаты Большого анатомического и этнологического музея доктора Шпитцнера, выставленные в ту пору в Марселе.
