Михаил Задорнов - Записки усталого романтика
В повести – шутка ли – было 380 страниц! Причем рукописного текста! Конечно, все редакции отказались ее печатать. Редакторы единодушно называли мой труд графоманством. Даже несмотря на то, что мой отец в то время был авторитетным советским писателем, лауреатом государственных премий. Отец тоже ее прочитал. И сказал: «Наверное, будешь писателем. Три страницы написаны неплохо».
Только три?! Теперь-то я понимаю, что старался тогда подражать популярным в то время писателям – нашим Хемингуэям – Аксенову, Анчарову, Гладилину... Конечно, мне до них было далеко. Я не был спецом в городском романе, как они. Зато те три страницы с описанием тайги и Тихого океана они бы написать не смогли. Они для тех трех страниц были слишком городскими, слишком домашними, аквариумными. Эти страницы с пометками отца «Одобряю» я храню до сих пор. В них описана уникальная тайга Кунашира: эдакая смесь тропических джунглей с нашей северной тайгой. Единственное место в мире, где северные ели переплетены тропическими лианами. Где растут магнолии, а рядом карликовые сосны. Особенно понравилась моему отцу фраза, когда герой повести стоит на баке корабля, идущего в Тихом океане, а над кораблем чайки: «Их так много, что взглянешь наверх, а там словно пурга метет!»
Когда недавно я перечитал эти три страницы, подумал о том, какие ж необратимые процессы произошли во мне и в моем организме за эти 50 лет. Если бы я снова попал на Курильские острова, если бы мне довелось еще раз побывать в кунаширской тайге или пройтись на корабле по Тихому океану, я бы наверняка искрометно и беспощадно высмеял и тайгу, и океан. И, конечно же, чаек, которые в наше время уже не столько любят летать, сколько пастись по помойкам. Тайга замусорена пикниками, в океане плавают полиэтиленовые пакеты со всего мира, от которых кашляют, а то и вовсе задыхаются киты.
И все-таки, несмотря на все эти перемены, я благодарен Тятя-яме – он зарядил меня самым главным – желанием всегда торчать над обывательской равниной!
Авача
Прошло после Тятя-ямы не так много времени. Хотя вполне достаточно, чтобы романтическая юность сменилась более расчетливой молодостью. Я уже был инженером. На полставки руководил комсомольской агитбригадой. Считался ее режиссером, директором и художественным руководителем сразу. Как бы сказали теперь, я ее продюсировал. Впрочем, словосочетание «продюсер агитбригады» звучит так же нелепо, как «менеджер буддийских монахов». Так что слово «продюсер» ко мне не подходит. Я был предан своим молодым друзьям. А «преданный продюсер» звучит примерно так же, как «сентиментальный мясник».
Как-то летом мы болтались на агиттеплоходе с нашей агитбригадой по морям вокруг Камчатки. Пришвартовывались к плавбазам, рыболовецким судам. Суденышки поменьше сами пришвартовывались к нам. В небольшом концертном зале на нашем агиттеплоходе мы выступали перед командами. Рыбаки и моряки были счастливы, что к ним сюда, на край света, заглянули такие, извините за каламбур, задорные молодые люди со своими шутками и забавами, смешинками и задоринками.
После гастролей, чтобы дать нам хоть немного отдохнуть, на пару дней нас высадили на берег. Над поселком камчадалов, куда нас привезли, – несколько белоснежных горных пиков. Вулканы! Живые! Один даже дымился. Дымился он вполне мирно, струйка белого дыма тянулась в небо и растворялась в нем, словно рассказывала ему о наших земных новостях.
Все участники агитбригады были значительно моложе меня. Это теперь мы с ними подравнялись в возрасте: всем примерно от пятидесяти до шестидесяти. А тогда они находились в таком же романтическом периоде юности, как я на Кунашире. До моей прагматичной инженерной молодости еще не дозрели. Поэтому с ними я переставал быть прагматиком и снова становился тем романтиком, который мечтает изменить мир, а не тем опытным советским инженером, которого мир уже изменил.
В память о своей ботанической юности я потащил их комсомольскую юность на Авачинский вулкан. Он далеко не всегда мирно дымится. Порой сердится, а если его всерьез разозлить, заливает склоны лавой, не в шутку пугая в округе все, что называется животным миром, включая человека.
А на следующий день, благо погода позволила, мы были в Кроноцком заповеднике в Долине Гейзеров. Там особенно чувствовался вырывающийся наружу жар перегревшейся земли. Один гейзер бил так высоко, что ему мог бы позавидовать любой фонтан в Петергофе. Большинство участников агитбригады – москвичи – даже представить себе не могли, что такое на свете бывает. Я добился того, чего хотел. Мне удалось поделиться со своими молодыми друзьями тем, чему научил меня отец – умению получать удовольствие от природы, а заряжаться энергией не только от телевизора или вампиря окружающих. Как показало время, мне это удалось. Все участники нашего студенческого театра, а их было двадцать человек, впоследствии стойко перенесли ужасы будущих перестроек, реформ, девальвации и дефолты... Они до сих пор живут беспокойно-счастливой жизнью, не превратившись в тех обывателей, которые в юности один раз намочили попу на байдарке, и это потом стало единственным романтическим воспоминанием в их кухонно-телевизорной тягомотине. Короче, не засохли!
Авача – так называют ласково Авачинский вулкан местные жители – торчит из Камчатки так же, как Тятя-яма из Кунашира. Только он выше и не такой мирный. Мелкие облака стараются обходить его стороной. Словно побаиваются.
Аборигены Камчатки, наши русские индейцы, коряки, еще в древности поклонялись Аваче. Однако в последнее время Авача за что-то рассердился на камчадалов. Иначе как объяснить, что при таком изобилии пыхтящих гейзеров и горячих естественных водоемов зимой на Камчатке перебои с отоплением, а камчатские дети пишут сочинения на тему «Как я провел зиму».
От Фудзиямы до Килиманджаро через Попокатепетль
Если с Авачинского вулкана можно увидеть всю Камчатку, то с Фудзиямы местным божествам наверняка очень удобно наблюдать за всей Японией. Сразу скажем, фудзиямские олимпийцы – ками – значительно гуманнее управляют своим царством, чем камчатские. У их подданных не бывает перебоев с горячей водой и отоплением. Хотя на Фудзияме нет такого количества гейзеров и горячих озер, как на Аваче.
Я не поднимался на Фудзияму. Зато долго жил у ее подножия, в отеле, и с балкона каждое утро любовался божественной Фудзи во время завтрака. В течение дня она меняет окраску, как будто ее постоянно рисуют разные художники японского Средневековья. Считается, что японские художники благодаря Фудзияме различают гораздо больше цветов, нежели семь. У них гораздо больше слов для оттенков голубого, красного и т.д. Впрочем, до наших чукчей им далеко! У чукчей больше сорока оттенков белого цвета!
