Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин
Утром четвёртого июля пароход приплыл в Ростов. На берегу Илиодор постригся, купил модный костюм и котелок — постарался преобразиться, вскоре испуганного хуторянина было не узнать: монах превратился в настоящего франта, не хватало только тросточки. Он даже подумал: а не купить ли тросточку? Но сдержался, не купил — тросточка была Илиодору ни к чему.
Стоя на берегу Дона, он печально усмехнулся, заглянул в воду, оттуда на него смотрел неузнаваемый человек, послушал звон колоколов недалёкого собора и, увидев, что по набережной идут трое полицейских, быстро двинулся от них прочь, нырнул в переулок, откуда двором прошёл на широкую, полную народа улицу и затерялся в толпе.
Вечером он сел в поезд, идущий в Петербург, — о юге, о море и путях, ведущих в Турцию, в Болгарию и Францию, он подумывал, но чувствовал — об этих путях подумывает и полиция, она всегда в курсе всего, что касается южных перемещений за границу, ловит контрабандистов, ловит революционеров, ловит разную шушеру, мошенников, взломщиков и казнокрадов, поэтому Илиодор видел для себя один путь — на север.
Но слух о том, что он едет на юг в Одессу, в Ялту, в Батум, во Владикавказ, надо пустить. Вреда от этого нет никакого, а польза может быть большая.
Так Илиодор и поступил. Полиция пошла по ложному следу — ловила Илиодора за фалды фрака в Одессе, а он находился в Петербурге, полиция просеивала пассажиров владикавказских сухопутных линий, а Илиодор в это время, сидя в каюте старенького парохода «Император Александр Первый», плыл по Ладожскому озеру на Коневецкий остров, поглядывал в иллюминатор на серую мрачную воду и размышлял о своей судьбе.
Мысли его были невесёлыми, в груди теснилась боль, на правом виске будто сама по себе дёргалась жилка — нервы истрепались, стали ни к чёрту, и вообще Илиодор находился на последнем пределе.
Комары на Коневецком острове водились такие, что на лету запросто сшибали воробьёв. Илиодор изловчился, ухватил одного за туловище, сжал, но умертвить комара не сумел — слишком здоровым оказался! Из верхней части кулака вылезала голова, из нижней — длинные мускулистые ноги.
Были комары такими зубастыми, что запросто прокусывали плащ, сюртук, рубашку и исподнее бельё сразу и добирались до живого тела. Кровью надувались так, что не могли летать, скакали по земле, будто зайцы, либо, просто лёжа где-нибудь под кустом, переваривали пищу.
С Коневецкого острова Илиодор, не задерживаясь, отправился на берег Великого княжества Финляндского и благополучно достиг его.
Находясь уже в Финляндии, но чувствуя себя по-прежнему скованно, затылком, спиной ощущая опасность, оглядываясь, Илиодор добрался до города Кексгольма, там нанял проводника-финна и на почтовых лошадях погнал на север: Илиодор панически боялся останавливаться, ему казалось, что за ним всё время смотрят, даже преследуют, и он стремился уйти от погони, замести следы.
На север он ехал десять дней, с восьмого по восемнадцатое июля, преодолев 1150 вёрст, кормил комаров, задыхался от мерзости к ним — комары лезли в ноздри, в глотку, под веки, попадали в суп, в воду, в чай — так он и ел суп с комарами, и воду пил с «летающими зубами», лицо и руки у него вспухли от укусов, глаза слезились, он оброс щетиной, костюм на Илиодоре неузнаваемо помялся, и сам он поник, постарел, сгорбился. Вряд ли сейчас бы жена узнала его — Илиодор за какие-то полмесяца стал другим.
Далее Илиодор сообщал, что он доехал «наконец до такого места Финляндии, где летом солнце круглые сутки не заходит, а зимой не показывается, где быстроногие красавцы олени непрестанно жуют сизый приземистый ягель». Очень это удивило Илиодора — в летнюю пору солнце круглый день и круглую ночь висит в небе, ни на минуту не заползает за горизонт. При таком солнце Илиодор не мог спать, часами сидел на какой-нибудь кочке и, не моргая, глядел в небо. На комаров, которые откровенно доедали его, повисая большой шевелящейся тучей над головой, Илиодор в конце концов перестал обращать внимание. Немного завидовал проводнику-финну: того комары совсем не трогали. Намазаться бы какой-нибудь дрянью, отпугивающим дерьмом, мочой, керосином, дёгтем, чем угодно, лишь бы его не трогали «летающие зубы», но, к сожалению, никакой дряни, кроме мочи, у Илиодора не было.
Финн как-то остановился около него, произнёс медленно, задумчиво:
— А ты сладкий!
— Как это? — не понял Илиодор.
Проводник не ответил. Он вообще мог не говорить целыми сутками — просто не ощущал в этом потребности, белёсый, с плоским лицом и свинячьими ресницами чухонец.
— Чудь белоглазая! — выругался Илиодор. Проводник мог бы воспринять это как оскорбление, но к «чуди белоглазой» он отнёсся спокойно, а точнее, никак.
Илиодор ощутил приближение тоски — она накатывала валом, жестокая, тяжёлая, горячая, ему захотелось плакать, он вспомнил Дон, «Новую Галилею», единоверцев... Ему даже надзиратель Забураев, клоподав и тюремщик, казался сейчас человеком близким и родным. Дома уже пошли скороспелки и маленькие оранжевые дыньки, сладкие как мёд: на всех хуторах трескают окрошку с огурцами, с мясом и редиской, пьют «Смирновскую», наиболее богатые употребляют шустовский коньяк; во дворах вялится рыба, воздух сухой и терпкий, пьянит без водки; по ночам полыхают зарницы, а девчата поют песни.
Он заморгал побито, на глазах появились слёзы, недалеко от себя услышал протяжный вскрик и невольно вздрогнул, сжался: это кто же мучает ребёнка? Глянул на проводника. Тот сидел у костра безучастный, молчаливый, с плотно сжатым ртом и на вскрик никак не реагировал.
— Ребёнок кричит, — беспомощно пробормотал Илиодор, — как же так?
Крик повторился. Илиодором овладело беспокойство — ребёнок же! И замёрзнуть может, и комары его съедят, надо выручать беднягу! Он не сразу понял, что кричала чайка.
«Значит, близко вода. Озера. Большие озера. А может, это крик России, моей милой родины, которую неизвестно ещё, увижу я когда-нибудь или нет». Илиодор заметил, что он стал задумчив, сентиментален, слаб, чуть что — и его уже вгоняет в слёзы. «Стар стал. А старость — не радость. Действительно, чего радостного в том, что годы заставляют смотреть в землю?»
«18 июля в пятницу вечером, в 6 1/2 час. я перешёл границу и очутился в Швеции, — написал Илиодор. — Переходил границу на виду пограничной стражи, переходил по мелкому руслу реки, усеянному камнями. Приходилось не идти, а перепрыгивать с камня на камень. Среди реки я увидел, что одна галоша потерялась. Тогда я, желая вполне отрясти с ног своих прах русской земли, скинул и другую галошу и бросил её в реку русской стороны. Перешедши реку, я стал на берегу и обратился к России, сказавши: «Прощай, проклятая родина! Прощай, бедная страждущая Россия! Не было житья мне в тебе. Любил и люблю тебя, но жить в тебе дальше не могу».
