Виктор Кротов - Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли
Нами командовал молоденький сержант, ладный и по-провинциальному серьёзный, которому поначалу нелегко было управляться с анархичными мехматянами.
– На поверку! Быстро! – командовал он. – Рядовой Козлов, поторопитесь!
– Понимаете, – разводил руками Олег Козлов, стоя у кровати в одном сапоге, – у меня портянки недостаточно топологичны, чтобы быстро принять адекватную форму.
Поначалу такие речи приводили сержанта в некоторое замешательство, но наконец он нашёл адекватную форму противодействия.
– Рядовой Козлов! Не придуриваться! На поверку шагом марш!
Убедительность приказов сержанта поддерживалась его правом заставлять нас утром раздеваться, укладываться и снова одеваться, пока мы не вмещались в положенные тридцать секунд, и прочими подобными мерами. Хотя его, наверное, попросили не усердствовать с нами – в силу нашей очевидной безнадёжности.
Нашей разнузданности способствовал и режим практики по специальности. Поскольку мы должны были программировать, а вычислительные машины стояли только в генштабе и днём на них работали местные специалисты, нам разрешили выходить на практику в вечернее и ночное время, выдав соответствующие увольнительные.
Архангельск оказался городом колоритным, со множеством знаменитых «деревянных мостовых», с резными наличниками, с широкой набережной, по которой одни ходили деловой походкой, а другие – прогулочной.
Мы с Витей Кислухиным заметили, что когда кто-нибудь из солдат (всех нас одели в строевую форму) отдаёт здесь обязательную честь генералу, тот непременно ему отвечает тем же, а генералов на набережной попадалось много. Поэтому однажды мы устроили скрытую фотосессию. Один из нас, завидев двух-трёх генералов, шёл им навстречу, чеканя шаг, и отдавал честь. Другой, на противоположной стороне, ловил с фотоаппаратом момент, когда рядовой руку уже опустил, а генералы взяли под козырёк, так что получалось, будто это они безответно салютуют ему.
Программы наши в генштабе нужны были только для получения зачёта, поэтому мы развлекались тем, что заставляли нашу большую вычислительную машину «Урал-2» гудеть по-разному (в зависимости от исполняемой процедуры, она меняла звуковую тональность). Можно было написать такую программу, что получалось «Выходила на берег Катюша» или ещё что-нибудь душевное.
Мало нам было ночных увольнительных, мы ещё бегали в самоволку – играть в волейбол на соседнем стадиончике.
Думаю, во многом мы были обязаны нашей свободой капитану, который приехал с нами как представитель военной кафедры. Он же устроил нам экскурсию на остров Мудьюг130, а потом более того – трёхдневную поездку на Соловки.
Плыли мы на громадном теплоходе «Татария», орали белой ночью песни и, неблагодарные, с особым смаком выпевали: «Я его оскорбил, я сказал: капитан, никогда ты не будешь майором…» Мы прекрасно знали, что наш капитан стоит на верхней палубе, как раз над нами, и всё слышит.
Спать не хотелось, ведь не часто в белую ночь плывёшь по Белому морю. Солнце, опустившись к морскому горизонту, замерло на несколько минут и снова начало подниматься. Я добрался до рулевой рубки и скоро подружился с двумя её обитателями настолько, что тот, кто стоял у штурвала, разрешил мне немного повести теплоход.
– Только за локатором следи! – предупредил он, кивнув на экранчик вроде осциллографа, и отошёл в сторону, о чём-то беседуя с напарником.
Ничего себе, я веду океанский теплоход! Ещё чуть-чуть – и стану морским волком.
– Эй, ты что? – отрезвил меня возглас подошедшего рулевого. – Знаешь, что это?
Поглядев на точку, которая ползла по экранчику, я понял, что её траектория идёт на пересечение с нашей, хотя, мог только гадать, что это такое.
– Да её уже и так видно, – кивнул в окно рулевой. – К военной подлодке лучше не приближаться.
Действительно, в окно виднелся грязно-серый силуэт подлодки, идущей в надводном положении, с большими белыми цифрами на рубке. Рулевой принялся корректировать курс, а я понял, что моя карьера морского волка уже закончилась.
Соловки удивили меня сочетанием северной суровости с почти южным изобилием зелени. Монастырские стены были могучи. Вместо бута, которым мы пользовались на целине, здесь чьи-то сильные руки громоздили и прилаживали друг к другу целые валуны. Ощущалась древняя жизнь – у меня до сих пор хранится кованый гвоздь, найденный в монастырском дворе прямо под ногами.
Да и повсюду, куда я успел добраться на главном острове Соловков, было необычно, диковато и величественно. Выложенные камнями каналы и пруды, лесистые холмы, листы морской капусты, развешанные для просушки, как одежда…
Но при этом сквозь узкие стрельчатые окна монастыря была видна бухта, напичканная военными кораблями (на Соловках тогда была расположена военно-морская база).
Ещё не знал я про мрачное советское прошлое Соловков, про лагерь особого назначения. Меня удручало лишь то, что в таком замечательном (сейчас я бы добавил: намоленном) месте расположили военную базу.
Закончу смешным и нелепым эпизодом последних дней нашей армейской жизни. Что было – то было.
Армия оказалась для нас довольно условной, но мы склонны были считать себя уже тёртыми калачами и с видом знатоков обсуждали армейские традиции. В частности, кого-то осенила идея, что завершение «службы» надо отметить. Ничего, что нет выпивки. Знаете, ведь солдаты и одеколон пьют. Слово за слово, подбадривая друг друга, мы разлили по кружкам имевшийся одеколон. Получилось не больше пары глоточков на каждого. После этого все застыли в нерешительности. Мне вдруг стало смешно, что вот, болтали-болтали, а как до дела дошло – спасовали. Взял я свою кружку – и выпил одним махом. Не помню, последовал ли кто-нибудь моему героическому примеру или я остался в одиночестве. Зато помню, как долгое время у меня изнутри пахло одеколоном: довольно противное ощущение.
Дополнительное время
В начале пятого курса ко мне подошла Таня Боровкова с вычислительного отделения и небрежно спросила:
– Вить, хочешь работать в Академии наук?
Странно было бы ответить на такой вопрос отрицательно, и я вскоре оказался научно-техническим сотрудником Центрального экономико-математического института АН СССР. Там заведовала лабораторией, а потом и отделом проблем уровня жизни Наталья Михайловна Римашевская, старшая сестра Тани, которая и поручила ей найти математика с выпускного курса.
Тогда у ЦЭМИ не было ещё своего здания, и мы располагались на Волхонке, за Музеем изобразительных искусств. Здесь же находился Институт философии, но, сколько я ни приглядывался к объявлениям соседей-философов, ничего интересного для себя высмотреть не мог. Идеологическая броня накрывала их надёжно.
Режим посещения работы у меня был очень свободный – спасибо Наталье Михайловне и общей академической обстановке. Да и сидеть там было особенно негде.
Тем временем возникло ещё одно неожиданное обстоятельство жизни. На нашем курсе объявили о создании группы, которая после получения дипломов останется при мехмате ещё на год для изучения французского языка, а затем поедет в Алжир для преподавания математики на французском в институтах страны. Я решил попытаться попасть в эту группу и надо же – удалось! И ещё год числился на мехмате студентом после того, как сдал госэкзамены и получил диплом. Даже стипендию платили.
Французским мы занимались группой в пять-семь человек по несколько часов в день. Язык мне очень нравился, куда больше английского, который я учил много лет – в школе и на мехмате. Энергичный курс позволил мне узнать французский не хуже, а на какое-то время даже лучше, чем английский.
Нас ориентировали на преподавание математики, но не ограничивались этой стороной языка. Не ограничивался и я. Мне нравился книжный магазинчик на улице Веснина, за МИДом. Сюда временами завозили книжки дешёвых серий классики из Франции. Их раскупали за несколько часов, поэтому надо было отслеживать день завоза. Особенно радовался стихам. Английская литература там тоже была, но преимущественно коммунистической ориентации.
Такое вот замечательное дополнительное время студенчества у меня образовалось. После получения диплома я работал в ЦЭМИ уже инженером (120 руб. – это на десять рублей больше, чем младший научный сотрудник, поэтому я с лёгкостью отказался от должности, сулящей научный стаж). На работу уходило мало времени, потому что я оказался единственным в отделе, кто программировал: тогда это было совершенно новым делом, чем-то вроде магии, даже в Академии наук. Эффективность программирования всех поражала, и регламентировать мою занятость было некому.
Чем ближе к возможному отъезду, тем больше возникало сомнений – а надо ли мне в Алжир? Из рассказов тех, кто там отработал, получалось, что это выгодно (после положенных двух-трёх лет работы все покупали машины, квартиры или дачи), но заниматься преподаванием алжирцам – скучно. Одни спасались трудоголизмом, погружаясь в самостоятельные математические исследования. Другие рисковали спиться, поскольку в аптеках продавался очень дешёвый спирт. К тому же ехать предполагалось семьёй, и было беспокойно, как дочка выдержит африканский климат. Непонятно, чем там заниматься жене. Жалко и бросать ЦЭМИ. Наконец, поехать за границу на пару месяцев – это увлекательно, но на пару лет расставаться с родиной не хотелось.
