Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые
И он вспомнил предложение Сидорова. Оно только подтверждало общую мысль вождя всех времен и народов: каждый человек только винтик общегосударственной машины. Куда привинтят, там и будешь, пока не поржавеешь.
Романов поглядывал на приятеля сбоку, прятал усмешку.
— Ты думаешь, что история с Субладзе может еще больше обозлить майора и он постарается отыграться на тебе? Да он трус, кролик с пистолетом на брюхе! Он теперь будет в рот начальству смотреть и по стойке «смирно» перед Нагорновым стоять, а при первой возможности смотается. Какой ему резон из-за тебя с подполковником связываться? Или с Кораблиным? Ты свою докладную положи Рубцову на стол, а сам топай домой и поспи часов десять в тепле и покое, а то вид у тебя какой-то не такой.
— Не больно уснешь. Как вспомню этого Тришкина да подполковника с плеткой на руке…
— Ну, а если бы хлестнул?
— Не знаю. Съездил бы по морде.
— Вот тогда бы уже не отделался, сирот оставил. И твое знакомство с вице-президентом не помогло бы. И с генералом Сидоровым тоже. Они, эти майоры и подполковники, все учитывают. Вот рука и не поднялась. Давай свою бумагу. И шагай домой. Забудь про этот пожар. Не было его.
Романов всю свою жизнь считался дельным аппаратчиком, изучил взаимодействие частей машины. Он считал себя неуязвимым, и был таковым на самом деле, жил совсем неплохо. А в лагерь угодил, когда вокруг него загребли все начальство. Но и на Колыме, как вскоре понял, был свой аппарат, знакомые связи, и он удачно подстроился к этому чекистскому раскладу власти, миновал прииск и заканчивал срок уже в совхозе, где и остался до лучших времен в качестве вольнонаемного. С Морозовым у него были не то чтобы дружеские отношения, но вполне товарищеские, плановик в чем-то покровительствовал Сергею. А почему бы и нет?..
Прошла неделя, потом вторая, ни Морозова, ни Рубцова никуда не вызывали, о происшествии на агробазе, похоже, забыли. Да и что, собственно, помнить?
Вскоре пришло письмо от Михаила Табышева, то самое, которое так ждал Сергей Иванович. Друг писал, что о переводе Морозова разговор уже был. Начальник сельхозуправления связывался по телефону с Нагорновым, тот выслушал и отрезал: «Морозова не отпущу!». Однако у Табышева в резерве оставалась одна серьезная личность, с которой и Нагорнову придется считаться. Так что «веруй, надейся и жди».
СОРОК ПЯТЫЙ
1
Зима перевалила с сорок четвертого на сорок пятый.
Последняя зима страшной войны.
И далеко не последняя война Сталина со своим собственным народом.
Затянувшейся, все нарастающей нехватке рабочей силы на колымских приисках, похоже, пришел конец.
С первыми теплоходами, уже в начале марта сорок пятого, прибыли крупные партии заключенных — не заключенных, но и не вольных, потому как строго охраняемых. По трассам на прииски «Чай-Урья», «Делянкир», даже на «Усть-Неру» — это за семьсот километров за Сусуманом — продвигались «студебеккеры» и ЗИСы с трубами от печурки поверху кабины. Холод стоял адский, антициклон застоялся над северо-востоком, столбик ртути опускался до отметки в пятьде-сят-пятьдесят три градуса ниже нуля.
Чтобы не множить число обмороженных и больных, для вновь прибывших устраивали ночной отдых на лагерных пунктах.
Несколько таких машин останавливались и в совхозном лагере. Новости оттуда приходили, конечно, и на агробазу. С удивлением узнавали, что этот контингент вовсе не из пленных немцев, не из венгров и румын, которых загоняли в фашистскую армию, а опять же наши иваны, петры, остапы и чингизы, при разных обстоятельствах и в разные годы попавшие в германский плен, перенесшие на неметчине рабский труд, голод, непрестанные бомбежки союзников и освобожденные потом своими русскими солдатами. Сцены освобождения сопровождались братскими объятиями, слезами радости, новостями, выпивкой. Еще бы! Избавление из неволи было для пленных даром Божьим после концлагерей Гитлера. Объятья, поцелуи, товарищеская выпивка, теплая беседа — все это кончалось, как только бывших пленных перевозили в тыл и передавали в ведомство НКВД. Тут все выглядело словно в перевернутой картинке. Своих кровных братьев уже никто не называл товарищами, их запрятали в зонах за проволокой, где распоряжались СМЕРШи, суровые следователи-чекисты и конвоиры из внутренних войск. Здесь начиналась полоса унизительных «чисток», разделение на «овн и козлищ». Была у чекистов отработанная система доносов, перекрестных допросов, огульных и диких обвинений в измене, в трусости, в пособничестве немецкой армии. Опытные чекисты, еще не отмывшие своих рук после арестов и расстрелов в конце тридцатых годов, обрушили на бывших пленных обвинения в измене родине. И, продержав во временных лагерях, иногда в тех же самых, что строились фашистами, отправляли колонну за колонной — без приговора, статьи и срока — через Европу и через всю Азию на восток, на север, пополняя уже сильно поредевшее население в лагерях.
На все вопросы — за что? куда? почему? — бывшие солдаты и командиры Советской Армии получали один стандартный ответ: «разберутся на месте».
В отличие от арестантов тридцатых годов, разнородных по возрасту, образованию, происхождению, общественному положению, поток сорок четвертого-сорок пятого и позже состоял из довольно однородной массы людей, жизнь которых обозначалась одним желанием: защитить Россию от фашистской агрессии. Они как-то позабыли о беде тридцатых годов — разгуле террора НКВД, поскольку террор этот их не достал. «Разберутся» — повторялось на всех промежуточных этапах. А поезда «особого назначения» шли мимо родных городов, сел, хуторов, дальше и дальше — в неизвестность. И возникало, крепло одно желание: вырваться, бежать, чего бы это ни стоило! Бежать! Бежать! Пусть на пулю, но ведь не каждая пуля угадает в цель. И гремели выстрелы охраны, и не один солдат, офицер оставался на чужом или с детства знакомом поле, где его догоняла пуля охранника. Пугающее слово «разберутся» повторялось и на приисках Колымы, куда везли «из плена в плен» десятки тысяч советских воинов — сперва в «телячьих» вагонах, потом в корабельных трюмах дальше и дальше на север. ГУЛАГ успешно решал проблему кадров…
Это была одна из самых страшных, до сих пор не изученных страниц завершившейся победной войны, когда «по подозрению в пособничестве врагу, в дезертирстве, в шпионаже, измене родине» были репрессированы все, оказавшиеся в немецком плену. Они прошли двойной страшный путь. Радость победы оказалась для них не мигом Истины, а либо концом жизни, либо многолетним, унизительным бесправием в лагерях Колымы.
