Людвик Свобода - От Бузулука до Праги
Но вот густой дым напомнил нам, что фронт близко. Теперь эшелон проносился мимо разрушенных железнодорожных станций. Вскоре мы увидели разбитый советский санитарный поезд. Среди обломков лежали убитые.
И чем дальше мы ехали, тем больше становились глаза командира дивизиона капитана Паздерки. Этот элегантный, как и все прибывшие с Запада, офицер (во всяком случае они были много элегантнее нас) сравнительно недавно приехал из-за границы. От солдат он держался на расстоянии, как это было принято среди офицеров домюнхенской армии. Говорил с ними только языком приказов. Да что там! Между предпоследним вагоном, в котором он ехал, и всеми остальными вагонами был не какой-нибудь метр, а целая пропасть.
Нашим воинам претили его манеры домюнхенского демократа, подражание "демократическому индивидуализму". Они жили дружной коллективной жизнью. Командиров привыкли уважать, были дисциплинированные, как бойцы революционного войска, полностью сознающие свой долг - борьба против фашизма. Боец не переставал быть человеком, гражданином, хотя он и надел шинель и получил оружие.
На одной из остановок к нам в эшелон попросилась украинка. Она вела корову, с которой возвращалась домой, куда-то на Днепр. Поместили ее в последнем вагоне.
Наш санпункт расположился в третьем вагоне от конца, перед командирским вагоном. Еще ближе к паровозу была открытая платформа, на которой находились зенитные пулеметы. Для немецкой авиации мы, вероятно, представляли большой интерес, на протяжении всего пути вражеские самолеты то и дело облетали нас, причем все чаще и чаще, нередко снижаясь довольно низко. Казалось, они готовились к нападению.
За три дня до роковой ночи появился у нас мальчонка. Откуда он взялся, не знаю.
Внимательно глядел на чужую форму и молчал.
- Сколько тебе лет?
- Десять.
Опять молчание. Потом:
- Кто вы? Свои?
- Да, свои, мы чехословаки.
- А? Че-хи... - понимающе кивнул мальчик.
Одет он был в старенькую поношенную шинель, полы которой, когда он ходил, волочились по земле. Он не боялся. Нисколько. Это было видно по его глазам и по тому, как он уверенно держался и пытливо нас разглядывал. Он не улыбался, этот паренек с широким русским носом. Вряд ли он помнил, когда последний раз мылся. По-видимому, он был голоден. Это мы поняли, когда он, осмотревшись, пристально, исподлобья уставился на котелок, который висел на поясе одного нашего десятника. Мальчишка весь сжался, словно маленький хищник. Он попеременно бросал взгляд то на десятника, то на котелок, то на меня и, наконец, словно угадав, уставился на нашего повара Вацлава Бедливого. Потом мальчонка едва заметно улыбнулся и вновь протяжно повторил:
- Чее-хи...
- Чехословаки!
- Ага, чехо... сло-ва-ки. Ну да... Значит, свои.
Ему, этому мальчику, было совершенно безразлично, как называются окружившие его парни. Свои - и все. Нос его был усыпан веснушками. А может, это и не веснушки. Как знать! Он давно не мылся. У него были черные как угольки глаза. Брови и ресницы - словно насурьмленные, волосы черные, давно не стриженные, они спадали с ушей и с затылка длинными завитками.
- Так, значит, свои? А поесть дадите?
- Дадим, товарищ.
Повар принес полную миску горячего картофеля с кислой капустой и куском мяса. О, как быстро и ловко орудовал мальчишка большой ложкой. С каким аппетитом он ел! Его глаза перебегали с картошки на капусту, с капусты на мясо. Сидел он на каком-то перевернутом ящике. А руки! Хотел было я сказать: "Пойди помойся!", да смотрю - все молчат. Это походило на священный обряд. Мальчишка давно расправился с огромной краюхой хлеба и принялся за вторую, думается, еще большую, чем первая. Наконец, он насытился и вздохнул:
- Спасибо.
- Ну, а теперь скажи-ка нам, откуда ты взялся?
- Как это откуда?
- Где мать, отец? Как зовут тебя? Откуда сам?
Он молчал, на глаза навернулись слезы.
- Ну... - Повар Бедливый опустился перед ним на корточки и мягко произнес: - Ну, такой герой, как ты, такой солдат - и вдруг плакать.
Действительно, наш мальчишка, герой и солдат, готов был разрыдаться.
- Ну, так как же, где отец? - повторил повар. Мальчишка вытер руками глаза и нос, подавил слезы.
- Нет у меня отца, убили на фронте.
Вокруг стало так тихо, что за километр можно было услышать муху.
- А мать?
- Тоже фашисты убили.
- А сам-то ты откуда?
- Как откуда? Конечно, из полка.
- Из какого полка?
- Как из какого? Из нашего, где дядя Кальченко. Он полковник.
При слове "полковник" мальчик выразительно поднял указательный палец правой руки. Что, мол, вы знаете! Есть ли среди вас вообще полковник? Да и видели ли вы дядю Кальченко?
- И чтобы вы знали, - продолжал мальчонка, - я уже был на фронте. Нет у меня никого, так что же мне делать? Прошу вас, дяденька, прошу вас, отвезите меня в наш полк. Тут у меня ничего нет, все там, в полку, я должен его догнать! Дядя, дяденька, отвезете?
Слезы из его черных угольков перекочевали в глаза бойцов.
- Отвезем, успокойся, отвезем. Поедешь с нами, вот и догонишь свой полк. Явишься к командиру полка...
- Полковнику Кальченко.
- Вот-вот, к полковнику Кальченко. А пока располагайся у нас. Ведь ты солдат, стало быть, все это твое.
Мальчишка встал, едва заметно улыбнулся - второй раз.
- Ладно, дяденька. Большое вам спасибо. А то я не знал, что и делать. Пошел за водой, задержался чуток, а поезд и ушел. Да я думаю, недалёко.
- Конечно, догоним, не беспокойся. Ну, а как все-таки звать-то тебя?
- Меня? Толя Миронов.
- А, Толя Миронов. Толя, то есть Анатолий. Ну, давай знакомиться. Я Бедливый, а вот он - наш доктор Широкий, а вот тот...
- Постой! Доктор - это врач?
- Верно.
И мы стали друзьями. Толя устроился в одном из вагонов 2-й батареи, где находился его временный отец Вацлав Бедливый. И таких порций, как Толя, не получал от повара ни один человек. Говоря откровенно, ни у кого не было и такого аппетита. Приятно было смотреть на этого мальчишку, теперь чистого, подстриженного. Повар даже справил ему новую форму: перешил из шинели. Мальчонка выглядел замечательно! На шинели были большие золотые пуговицы, которые он заботливо оберегал. Герб, перенесенный с Букингемского дворца английских королей на пуговицы{14}, попавший на шинель, а с шинелью - к маленькому русскому мальчику, не только не приводил его в трепет своей сложной символикой, а просто вызывал восторг. Толя не знал, что изображено на пуговицах, он не разбирался в гербах, зато твердо знал, что таких пуговиц нет даже у командира полка Кальченко.
Одним словом, у нас были гости: мальчик и женщина с коровой в последнем вагоне. И всем было хорошо.
