Борис Костюковский - Жизнь как она есть
Своих лошадей Марат и Ларин спрятали на задах дома Лиходеевского. Дом этот стоял на отшибе, в километре от села.
Шуре и ее матери было видно, как немцы и полицаи все ближе и ближе подбирались к тому месту, где залег Марат. Многие из них тут же замертво падали, но других это не останавливало. Слышали они, как разорвалась сначала одна граната, потом и вторая.
Стрельба сразу прекратилась.
Татьяна Новакова была жива и даже не ранена, когда к ней подбежали немцы. Они били ее чем попало, издевались над ней, раздели донага, а после прикончили.
Над трупом Ларина тоже глумились, он был весь исколот штыками и ножами.
Полицаи рыскали по деревне, искали лошадей и повозки, чтобы увезти убитых Маратом немцев и полицаев. Добрались они и до хутора Лиходеевского.
Предатель Иван Баранович увидел лошадь и велел ее запрягать. Когда лошадь выехала за ворота, Баранович вдруг узнал ее и закричал:
— Это Орлик! Маратов Орлик!
Баранович и гитлеровцы погнали Лиходеевского обратно к сараю, а там стояла лошадь Ларина.
Баранович и немцы тут же убили не только Лиходеевского, но и его жену, его престарелую слепую мать и четверых детей, один меньше другого.
Всех жителей деревни Хоромицкие — и женщин, и стариков, и детей — стали сгонять на площадь.
Против них построили немцев и полицаев, поставили пулеметы.
Привезли на многих подводах (их было больше десяти) трупы немцев и полицаев.
Немецкий офицер, обращаясь к своим солдатам и полицаям, сказал:
— Смотрите! Их всех убил один мальчишка. Да, да! Не взрослый солдат, а мальчишка. Мы хотели взять его живым, но он не сдался. Он бился до последнего патрона, до последней гранаты. Он крикнул, что сдается в плен, и убил гранатой себя и всех, кто к нему подбежал. Если бы вместо вас мы имели таких мальчишек, мы давно бы покончили с партизанами!
Не понимая зачем, Шура пересчитала мертвых немцев и полицаев на подводах: их было двадцать девять! Офицер обернулся к жителям деревни:
— У кого ночевали партизаны? Признавайтесь, иначе ни один из вас отсюда не уйдет.
Шура стояла не дыша, почувствовала, что мать толкает ее в бок и словно приказывает. «Шурочка, надо нам признаться, люди безвинные пострадать могут».
— Повторяю! Если вы не выдадите виновных, всех закроем вот тут (он показал на сарай), подожжем, и никто не выйдет. Вся ваша партизанская деревня до последнего дома сгорит. Все вы сгорите. Я считаю до трех…
Только Шура приготовилась с матерью выйти вперед, видят: подбежал к офицеру Головинчик, тоже предатель, и быстро-быстро зашептал ему на ухо.
Офицер что-то крикнул по-немецки и бросился бежать. За ним немцы, полицаи и подводы с мертвыми.
Все стояли и ничего не понимали. Поняли только тогда, когда в Хоромицких появились партизаны.
Партизанский лагерь стоял всего в восьми верстах от этого села, там услышали выстрелы, поспешили на помощь, но опоздали.
Партизаны принесли убитых Ларина, Марата и Татьяну.
Командир попросил рассказать, как все произошло.
На Ларина и Татьяну было невозможно смотреть, до того они были изуродованы. Марата, видать, они не тронули. Он был без сапог, без шинели, лицо бледное, спокойное, с сурово сдвинутыми бровями, только вся грудь разворочена и в крови.
Командир, обращаясь к местным жителям, сказал:
— Запомните навсегда нашего юного разведчика Марата Казея. Он дрался и погиб, как герой, за нашу свободу, за вас и ваших детей.
В Хоромицких чтят память Марата Казея. После войны, когда позалечили раны, отстроились, как-то пришли в себя, зажили мирной жизнью, собрали колхозники деньги и своими силами поставили мраморный памятник, на котором золотом написано: «Здесь 11 мая 1944 года погиб четырнадцатилетний юный герой Марат Казей, воспитанник станьковской школы Дзержинского района».
Памятник стоит рядом с домом Аксенчиков.
Навсегда этот мальчик, который нашел свой последний приют у них в доме, живет не только в памяти Александры Васильевны, но и в памяти ее детей. И будет жить в памяти внуков.
В 1965 году судили в Минске предателей.
Свидетельницей на суде была и Аксинья Шакаль из Хоромицких.
Глядит Аксинья — вызывают одного. Глаза быстрые: зырк-зырк; на нее глянул, и тут она его узнала. Это он забежал к ним в дом, когда Ларин убежал, а дочка ее Маруся у стола стояла. Он выстрелил в нее — попал в руку. А потом в дом к Шуре Аксёнчик побежал и там учинял расправу. Ее и мать бил. Как же Аксинье не узнать его было, хоть и лет много прошло.
Только стоит он перед судом и говорит:
— Я мало зла принес. Только был, когда ловили Марата.
— Какого Марата? — спрашивает судья.
— Разведчика партизанского, мальчонку. Немцы за ним очень охотились: просто неуловимый мальчонка был. И награды за него обещали, и что хочешь. Вот и выследили его. Только он живой не дался. Перебил нас видимо-невидимо. Да нас-то было, почитай, человек сто пятьдесят, а он один. Патроны у него, видно, кончились в автомате. Так он подпустил всех к себе поближе и гранатой их. Потом встал во весь рост и говорит; «Берите меня, говорит, в плен». Тут еще несколько человек бросились к нему, а он снова гранатой. Была, значит, у него последняя. Он ее занес над головой и взорвал. И сам лег, и людей уложил. Судья говорит предателю:
— А то и не люди вовсе были. Какие же это люди — сто пятьдесят человек против одного мальчонки.
— Так мальчонка какой! Даже немецкий офицер, и тот нас срамил, его в пример ставил.
— А вы стреляли в Марата? — спрашивает судья.
— Нет, не стрелял. Был приказ не стрелять в него, а взять живьем. Мы его в кольцо окружили и, значит, подбираемся…
— Как волчья стая? — говорит судья.
— Чего уж там. Было это. Только я никому больше зла не принес. А что Марат сгинул, так это он сам себя…
Судья даже со стула своего привскочил:
— Это как же сам? Значит, должен был на поруганье вам сдаться?
— Да нет, гражданин судья, я, конечно, понимаю…
— И не сгинул Марат. Жаль, что вы этого не видели. Вас же по всему свету двадцать лет искали. А то видели бы вы, что стоит теперь в Минске бронзовый Марат.
А он, мучитель, голову опустил и все повторяет:
— Только, гражданин судья, пусть я в Марате повинный, признаю это и казню себя, а больше зла за мной нет.
Вот тут очередь и до Аксиньи дошла. Спрашивают ее, кто из подсудимых ей знаком. Она сразу на него и указала. Говорит: а кто в Марусю, ее дочку, стрелял? А кто, говорит, до полусмерти избил Шуру Аксёнчик, мать ее и дитя трех недель от роду?
Побелел он, как известка, белый стал, головой мотает, как будто и языка лишился.
