Анри Труайя - Иван Тургенев
Савиной необходимо было отдохнуть – она собралась поехать в Италию. Тургенев с некоторой досадой одобрял ее: «Я прожил во Флоренции – много, много лет тому назад (в 1858 году) – десять прелестнейших дней <<…>> а между тем я был там один… Что бы это было, если бы у меня была спутница, симпатическая, хорошая, красивая (это уж непременно)… Тогда мне еще сорока лет не было. Года почтенные… но я был еще очень молод – не та развалина, которою я являюсь теперь. <<…>> Вы красавица – и не каменная; только согреваетесь Вы не моими лучами. Вам нужен воин – и молодой, и бессмертный. Что ж! Вы правы!» (Письмо от 13 (25) марта 1882 года.)
В конце марта 1882 года Савина приехала, наконец, в Париж. Тургенев навестил ее и, преподнося букет азалий, сказал: «Цветите, как они». Он был озабочен. Дочь Полинетта переживала трагедию. Муж разорил ее, пустился в пьянство, грозился убить. Она должна была бежать и искать пристанища у отца. «Возьми обоих своих детей – и приезжай с ними сюда, – писал ей Тургенев. – Я найду тебе квартиру – и мы немедленно начнем дело о раздельном жительстве и разделе имущества». (Письмо от 14 (26) февраля 1882 года.) Кроме того, был тяжело болен Луи Виардо. Наконец, сам Тургенев страдал от невралгии. Тем не менее встреча с Савиной успокоила его. Всякий раз, когда он оказывался рядом с ней, казалось, возвращалась молодость. Сегодня больше, чем когда-либо, она нуждалась в нем. Не только потому, что не знала, кого она на самом деле любила, но потому, что беспокоилась за свое здоровье. Врачи, у которых она консультировалась, терялись в догадках о причинах ее недомогания. Тургенев пустил в ход все свои связи и добился того, чтобы ее осмотрел знаменитый доктор Шарко. Однако тот, казалось, больше озабочен был состоянием самого Тургенева, чем его протеже. Послушав его, он поставил диагноз грудная жаба и посоветовал не выходить из дома десять дней.
Савина навестила его в доме № 50 на улице Дуэ[46]. Чувство жалости и ревности охватило ее, когда она поняла, какую жизнь вел он рядом с семейством Виардо. «Великолепная Полина» подавляла его слепящей властностью. Рядом с ней он жил будто в домашнем и сентиментальном рабстве; конечно, у него были свои блага в доме, он мог уединиться в своей квартире на верхнем этаже, у него была личная служанка, достаточно денег. Однако с утра до вечера присутствие Полины, голос Полины сопровождали его жизнь. Он терял всю свою волю, себя самого рядом с ней.
Расстроенная Савина уехала в Россию. Она рассказала о своих впечатлениях Полонскому; тот сообщил Тургеневу о беспокойстве, которое тревожило его по его поводу. Тургенев тотчас рассердился. «Чудачка же она! Из всех моих четырех комнат она видела только одну – спальню, которая не меньше и не ниже обыкновенных парижских спален. Музыка надо мною не только не надоедала мне – но я даже истратил 200 фр. для устройства слуховой длинной трубы, чтобы лучше ее слышать; Виардо, точно, очень стар – да ведь и я не розанчик – и видел я его всего раз в день, и то на 5 минут; а прелестные дети г-жи Виардо и она сама беспрестанно у меня сидели. Жалеть обо мне можно было только потому, что я болен и, кажется, неизлечимо; во всех других отношениях я как сыр в масле катался». (Письмо от 30 мая (11) июня 1882 года.)
В самом деле навязчивая мысль о болезни ни на минуту не покидала Тургенева. Склонный предполагать худшее, он считал себя конченым человеком. «Я заболел странной, глупой, неопасной, но едва ли излечимой болезнью – angine de poitrine[47] – писал он Анненкову. – Она состоит в том, что когда человек лежит неподвижно – он здоров, но как только встает или сделает несколько шагов (о восхождении на лестницу и речи быть не может) – с ним делаются невыносимые боли сперва в левом плече, потом во всей груди, а потом прерывается дыхание. Вот уже 14 дней, как я сижу взаперти у себя в комнате. Шарко, к которому я наконец обратился, определил мою болезнь – nevralgie cardialоgique goutteuse[48], прописал мне лекарство, предуведомив меня, что la medecine est impuissante cоntre ces maladies qui finissent par s'user elles-mêmеs[49], а на мой вопрос: когда же я могу надеяться выехать отсюда – c прелестной улыбкой отвечал: que с'est absolument incertain, dans plusieurs semaines, plusieurs mois, peut-être!»[50] (Письмо от 11 (23) апреля 1882 года.) А Людвигу Пичу Тургенев доверительно писал: «Я здесь в хороших руках. <<…>> Мне уже изжарили все плечо посредством pointes de feu[51] – и завтра опять пойдет поджаривание – но все это делается только ради принципа. Надежды на выздоровление нет никакой. Со мной как с живым существом покончено; личность же еще сможет немного побарахтаться». (Письмо от 24 апреля (6) мая 1882 года.)
Несколько дней спустя он почувствовал себя немного лучше и встал с постели. «Сегодня я мог встать с постели – правда, с помощью двух ассистентов – сидеть на кресле с 1/4 часа – и простоял на ногах минуты две, что особенно важно, – писал он Жозефине Полонской. – Подагра моя почти на исходе, и боль в груди и плече значительно ослабла. Правда, у меня 4 дня тому назад ни с того ни с сего сделался очень мучительный припадок желчевой колики». (Письмо от 8 (20) мая 1882 года.) Он совсем потерял голову, узнав, что Жозефина Полонская собиралась ехать в Париж ухаживать за ним. Полина Виардо так преданно заботилась о больном, что никогда не согласилась бы разделить свои обязанности с посторонней. Он не мог позволить задеть честолюбие своего «ангела-хранителя» и тотчас написал Полонским, чтобы отговорить их от поездки: «Помогать мне, ухаживать за мною – немыслимо; мои дамы, которые с таким самоотвержением исполняют должность сестер милосердия, сочли бы всякое чужое вмешательство за оскорбление – да просто не допустили бы этого». (Письмо от 18 (30) мая 1882 года.) Полонские, расстроившись, отказались от своего намерения.
Тем временем Тургенев получил письмо-сострадание от Толстого, написанное в духе хозяина Ясной Поляны: «Известия о Вашей болезни <<…>> ужасно огорчили меня, когда я поверил, что это серьезная болезнь. Я почувствовал, что если Вы умрете прежде меня, мне будет очень больно». (Письмо от 1 (13) мая 1882 года.) Не теряя самообладания, Тургенев ответил ему, чтобы поблагодарить за заботу. «Что же касается до моей жизни – так я, вероятно, еще долго проживу, хотя моя песенка уже спета; вот Вам еще долго жить – и не только для того, что жизнь все-таки дело хорошее, а для того, чтобы окончить то дело, к которому Вы призваны – и на которое, кроме Вас, у нас мастера нет». (Письмо 14 (26) мая 1882 года.)
Так как больной меньше жаловался на боли, было решено на семейном совете перевезти его в Буживаль, где весна, свежий воздух, вид на сад из окна ускорят, возможно, его выздоровление. Он порадовался этой перемене обстановки и подготовился к ней, разобрав свои бумаги. 6 июня 1882 года его, «как сундук», по его собственному выражению, погрузили в коляску. Закутанный пледом, подавленный, переживая тряску в экипаже, он спрашивал себя – достанет ли у него сил перенести это путешествие до конца?
