Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти
В завершенной в это время религиозно-философской работе «Царство Божие внутри вас» Толстой выделяет три ступени жизнепонимания. Первое – личное, или животное. Второе – общественное, или языческое. И третье – всемирное, или Божеское. Толстой осознавал, что всякий человек (и он в том числе) в лучшем случае находится одновременно на всех трех ступенях и обречен находится на них всю жизнь. Личное, или животное, имеет свои не только отрицательные (похоть, чревоугодие и т. п.), но и положительные стороны: любовь к своей жене, своим детям, своему семейному очагу… Есть достоинства и в общественном, или языческом, миропонимании: любовь к своей родине, своей нации, своему обществу.
Но в человеке, считал Толстой, всегда заложено стремление к идеалу, который он обретает лишь в полном единении с Богом. «Ибо Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:20–21). Поэтому смыслом человеческой жизни является максимальное преодоление «животного» и «языческого» миропонимания и приближение к «Божескому».
Процесс бесконечный, недостижимый, без известных результатов, ибо что происходит с человеком после смерти, мы не знаем. Но гарантией верности этого пути является «радость жизни», которую приносит этот процесс. А единственным свидетельством того, что ты находишься на этом пути, является расширение любви к людям, всем без исключения, «японцам, китайцам, малайцам, моим детям, моей жене…»
Здесь-то и заключалось, быть может, самое серьезное противоречие в мировоззрении Толстого.
В 1907 году он написал своего рода духовное завещание молодежи под названием «Любите друг друга». В нем он доказывал, что любовь к людям есть самое радостное, самое естественное состояние души.
«Желать же блага всем людям значит любить людей. Любить же людей никто и ничто помешать не может; а чем больше человек любит, тем жизнь его становится свободнее и радостнее».
«Милые братья, зачем, за что вы мучаете себя? Только помните, что вам предназначено величайшее благо, и возьмите его. Всё в вас самих. Это так легко, так просто и так радостно».
«Да, милые братья, положим нашу жизнь в усилении в себе любви и предоставим миру идти, как он хочет, т. е. как определено ему свыше… Ведь это так просто, так легко и так радостно».
Но отчего ему было не радостно?
«Всё то же: то же упорство труда, то же медленное движение и то же недовольство собой. Впрочем, немного лучше. Нынче ездил на Козловку думал в первый раз: как ни страшно это думать и сказать: цель жизни есть так же мало воспроизведение себе подобных, продолжение рода, как и служение людям, также мало и служение Богу Воспроизводить себе подобных. Зачем? Служить людям? А тем, кому мы будем служить, тем что делать? Служить Богу? Разве Он не может без нас сделать, что Ему нужно. Да Ему не может быть ничего нужно».
В самый разгар работы на голоде старшая дочь Татьяна влюбляется в последователя отца Евгения Попова. Беда в том, что он женат. Начинается череда душевных терзаний, обмена дневниками, надрывной переписки… Татьяна испытывает чувство вины перед отцом и разрывает сердце матери, которая видит, что дочь надломила себя на голоде и вдобавок влюбилась в женатого человека. А ей уже тридцать лет, а она еще девушка.
Вторая дочь, Маша, самая духовная, оказалась и самой любвеобильной. Некрасивая внешне, похожая на отца, она обладала каким-то смертоносным обаянием. В нее влюблялись все молодые «толстовцы». И не «толстовцы» тоже. Маше это нравилось. Татьяна сердито пишет в дневнике: «Всякий мужчина так ее возбуждает, что просто смотреть неприятно. Хоть бы она скрывала это. Третьего дня она целый день была вяла и скучна, и жаловалась, что “зеленая” (тоска – П. Б.) навалила, а стоило приехать кому-нибудь, как она возбуждена и весела. Хотя бы она вышла замуж поскорее, а то это киданье на шею каждому, кто возле нее поживет, – это безобразно. Как это смотреть людям в глаза, когда так испачкана, со столькими мужчинами была на “ты”, целовалась».
В Бегичевке она вскружила голову молодому Ване Раевскому. Затем, в Ясной Поляне, жертвой ее обаяния стал учитель музыки Николай Зандер. Если увлечение Маши Раевским встревожило родителей, то перспектива замужества с Зандером, безродным немцем, представлялась прямо-таки ужасной! Скрепя сердце Лев Николаевич написал Зандеру два письма, отговаривая его от женитьбы. Самой Маше он писал: «Милая, голубушка, хоть я в письме скажу то, что часто хочу сказать, но совестно: как ни больно тебе, но надо вынуть эту занозу, признаться себе, что на тебя нашла какая-то болезнь… Против него не хочу говорить. Для меня одно, это то, что я пишу ему: самый нелепый, не имеющий никакой основы, брак: ни рассудочной, ни страстной, ни разумной. А какая-то уродливая выходка».
Софья Андреевна (сама – полунемка) в письмах к мужу куда откровеннее: «…зачем ты дал себе расчувствоваться и написал письмо Зандеру? Ведь ты, по-видимому, в отчаянии, что всё это возобновилось; так, если твое прямое чувство противится этому, то прямо надо действовать. Ведь нельзя же пустить Машу в ее ненормальном состоянии броситься на шею этому жирному немцу только потому, что он сумел написать сантиментальное письмо? Нельзя себе представить Машу в этой немецкой, буржуазной среде с красноносым отцом, с ходьбой на рынок за сосисками и пивом, – с размножением белых Зандерят… Просто мерзость!»
И как, скажите на милость, третья, Божеская, ступень могла сочетаться с первой, животной, на которой как раз и кипели нешуточные страсти?!
И в это самое время заболел Лёва. Как всякий душевный больной, не понимающий причин своей болезни, он эгоистически требовал повышенного внимания и одновременно раздражался от этого внимания.
«Лёва опять мрачен и дергает меня за сердце, браня и доктора, и меня, и воды, и приходя в отчаяние. Мечется он ужасно, и мне тяжело, а помочь не умею и не знаю, как», – жалуется Софья Андреевна.
Сначала он загорелся желанием приобрести имение где-нибудь поблизости Ясной Поляны. Но ни к одному из них, кроме самой Ясной Поляны, у него не лежала душа.
«Лёве как будто лучше, но он всё мечется, не знает, на что решиться; хочется ему купить Дубны, но и не особенно ему нравится это имение. Я думаю, на всё судьба, и теперь уже предопределено, где ему жить. Я ничего не советую ему, боюсь вмешиваться в дела судьбы…»
На четыре года болезнь сына стала кошмаром для матери. Он требовал к себе внимания, но при этом жестоко мучил мать, которая больше всех проявляла к нему внимание и любовь.
«Враждебность ко мне Лёвы увеличивается очень быстро и так непонятно почему, что никто, наверное, не нашел бы тому никакой причины. Даже то, что называется приставать с своими заботами и нежностями – и того теперь совсем нет. Описывать все подробности его придирок – я не могу, но вчера, когда я носила ему во флигель твое письмо, он довел меня до слез: я убежала, чтоб он не мог еще сказать, что я ему сцены делаю. – Сейчас он пришел, тихий, жалкий, – он так занят своими страданиями, бедный, что не чуток уж, как прежде, на всё окружающее. Вчера он не обедал у нас, а во флигеле, опять один, мы уже отобедали…»
