Борис Носик - Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции
«Как сейчас в памяти этот спектакль. Гаснут в зале огни. Глухой стук. Медленно уходит первый занавес. Где-то в задних рядах зааплодировали. Скоро примкнуло несколько лож, затем партер, и весь театр разразился шумным ливнем восторженных оваций. Оваций актерам? Нет — судейкинскому занавесу! Вы улыбаетесь? Но это так. Как рассказать эту живопись, как словами передать отражение в красках этой цветной напряженной жизни? Да и как только не называли тогда это удивительное панно-занавес, красочную мечту романтика о Востоке Шехерезады, узорно-пышное, томное и диковинное царство нег и чудес: „пышный павлиний хвост“, „майолика из фарфора и эмали“, „восточный ковер“, „шелковые ткани далекой Персии“…
В тот вечер все казалось необыкновенным, до того атмосфера театра была насыщена пряным и чувственным великолепием судейкинской красочной грезы…».
Хотя недолгая страсть Судейкина к собственной его домашней актерке Олечке угасает понемногу (окончательно они расстанутся в 1915 году), его приверженность к театру остается неизменной. Он пишет декорации к комедии и балетам, а с 1910 года активно участвует в постановках мейерхольдовского Дома интермедий, в который его привлекают (по определению Сергея Ауслендера) «полунасмешливый, полусерьезный романтизм», «подлинность детской игры» и «двусмысленный гротеск». В 1911 году Дом интермедий закрылся, и наследником его становится прославленное актерское кабаре «Бродячая собака», которое было открыто при Обществе интимного театра в новогоднюю ночь 31 декабря 1911 года. Интимный театр, театр-кабаре, «театр улыбки», юмор, гротеск, пародия, «капустник» — именно к этому стремился всю жизнь Сергей Судейкин, ему это было по характеру, и «Бродячая собака» сыграла в его жизни немалую роль. Сам же он с первых дней играл заметную роль в жизни этого петербургского подвала — кабаре артистов. Надо сказать, что кабаре «Бродячая собака» (так же, как и «Привал комедиантов», открытый позднее тем же Борисом Прониным) вписало довольно яркую страницу в жизнь предреволюционного Петербурга и Серебряного века. Достаточно просто перечислить имена тех, кто читал стихи и доклады, спорил, музицировал, пел и танцевал в этом кабаре, чтобы понять, как трудно обойтись без упоминания подвала на Михайловской площади, говоря о тогдашнем Петербурге, — Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Маяковский, Бальмонт, А. Н. Толстой, М. Кузмин, В. Хлебников, Н. Евреинов, И. Бодуэн де Куртене, И. Сац, Т. Карсавина, Е. Рощина-Инсарова, В. Шкловский, Ф. Сологуб, Н. Тэффи, Георгий Иванов, Игорь Северянин, Пяст, А. Таиров, С. М. Волконский, Н. Бурлюк, Д. Бурлюк, С. Городецкий, М. Фокин, Б. Романов, Поль Фор, Маринетти, Е. Вахтангов, Ю. Шапорин, К. Петров-Водкин, Н. Сапунов, О. Глебова-Судейкина, Е. Зноско-Боровский, Н. Пунин и еще, и еще…
Об этом актерском подвале написано множество стихов, романов, статей, диссертаций, бесчисленное количество мемуарных страниц разной степени достоверности — от ахматовской строки «Все мы бражники здесь, блудницы…» до уклончивой записи В. Шкловского в альбоме одной из самых знаменитых здешних «блудниц» Паллады Гросс (она же Паллада Старынкевич, Паллада Богданова-Бельская, графиня Берг, Дерюжинская, Педди-Кабецкая — может, были и еще какие удачные браки, не связанные с изменением фамилии):
«„Бродячая собака“ на проверку оказалась какой-то очень породистой английской собакой, которая жила в подвале инкогнито… я отрицаю то время, но не отрекаюсь от него… в подвале сейчас, вероятно, могила, из живых остался напряженно-пустой Пяст, Вы, Паллада, я и очень красивый, но декоративный только Борис Пронин…» (Учтем, что это было записано в знаменитый «альбом Паллады» в страшном 1936 году, и осторожный Шкловский не упомянул тех знакомцев, что маялись по лагерям и, как знать, может, еще были живы.)
Сама «блудница» Паллада тоже оставила очень пристойные воспоминания о ночном кабаре: «Только с первым трамваем брели мы домой, и интересно, что не были сонными и усталыми — в пути продолжали разговор и обменивались мнениями. О чем? Конечно, о всем новом, что было в эту ночь и чего не было в этот раз. Разбирали новую книгу, новую пьесу, новую картину у нас и за рубежом, говорили, спорили о стихах наших друзей, а также о тех новинках, которые шумели за границей и доходили до нас. „Бродячая собака“ не была театральным клубом, и не была клубом вообще, и не была театральным кабачком. Это было место отдыха актеров, художников, в своей мастерской закончивших сегодня картину, писателей, окончивших последнюю главу своей книги, и поэтов, которые зачастую творили в стенах этого подвала».
Собственно, почти то же говорит злоязычный Бенедикт Лившиц, напрасно обиженный, впрочем, тем, что создатель кабаре (хунд-директор) Пронин «не уважал» будетлян-футуристов:
«„Бродячая собака“ открывалась часам к двенадцати ночи, и в нее, как в инкубатор, спешно переносили недовысиженные восторги театрального зала, чтобы в подогретой винными парами атмосфере они разразились безудержными рукоплесканиями…
Сюда же, как в термосе горячее блюдо, изготовленное в другом конце города, везли… свежеиспеченный триумф, который хотелось продлить, просмаковать еще и еще раз, пока он не приобрел прогорклого привкуса вчерашнего успеха…
Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова…
В длинном сюртуке, в черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь „кинжального“ взора в спину.
Лоснясь от бриолина, еще не растекшегося по всему лицу, украдкой целовали Жоржики Адамовичи потные руки Жоржиков Ивановых и сжимали друг другу под столом блудливые колени…».
Ах, незамеченный будетлянин Лившиц! Напрасны твои жалобы на холодность хунд-директора. Из будетлян-футуристов царили в подвале Кульбин и, конечно, многим уже известный, навечно раненный завистью-ненавистью к богатым и здоровым будетлянин Маяковский. Здесь уже проповедовали Зданевич и Шкловский, здесь принимали Маринетти. Правда, всем им далеко было до всесобачьей славы крошечной, щуплой, малокрасивой, но уже многоименной Паллады или мэтра Судейкина, которым Кузмин посвятил особые куплеты собачьего гимна:
И художники не зверски
Пишут стены и камин:
Тут и Белкин, и Мещерский,
И кубический Кульбин.
Словно ротой гренадерской
Предводительствует дерзкий
Сам Судейкин (3 раза) господин.
…А!
Не забыта и Паллада
В титулованном кругу,
Словно древняя дриада,
Что резвится на лугу,
Ей любовь одна отрада,
И, где надо и не надо,
Не ответит (3 раза) «не могу!».
В гимне отмечена главенствующая роль Судейкина в росписи подвала, в украшении всех маскарадов, карнавалов, празднеств, устраиваемых «Бродячей собакой». К этому виду творчества Сергей Судейкин питал искреннее пристрастие. Он расписал стены и потолки подвала по мотивам «Цветов зла» Бодлера, населил ставни фантастическими птицами. Он вообще стремился к синтетизму в искусстве и любил всяческое рукоделие в области декоративного искусства, изготовления предметов бутафории — всех этих краткосрочных предметов, которые достаются потомкам лишь в эскизах художника, в мемуарных записях зрителей, в восторженных заметках газетных корреспондентов. Тут надо отметить, что подобный же синтетизм присущ был его супруге Ольге Глебовой-Судейкиной. Она не только пела, танцевала и читала стихи в подвале, она создавала «картины» из тряпочек и ниток (позднее она называла это «живопись иглой»), изготовляла кукол и фарфоровые статуэтки, имитировавшие ее театральные роли (Путаница, Псиша). Судейкин не только поощрял эти таланты жены, но и выставлялся вместе с нею. Когда угас первый порыв его страсти и супруги Судейкины стали широко пользоваться сексуальными «свободами» Серебряного века, их «синтетическое» сотрудничество, возможно, удерживало их от полного разрыва. Ольга была такой же неизменной и рьяной сотрудницей «Собаки», как сам Сергей Судейкин. Что касается «страшного открытия» касательно мужниной бисексуальности и его нежной (вскоре возобновившейся) дружбы с Кузминым, которое, по мнению французского биографа Ольги Судейкиной (Лиан Мок-Бикер), якобы могло ошеломить двадцатишестилетнюю «петербургскую куклу-актерку», — оставим этот бродячий сюжет об «открытиях» на совести умелых рассказчиков и вернемся к росписям, сделанным Судейкиным в «Собаке», предоставив еще раз слово «собачьему» директору (хунд-директору) Пронину:
