Михаил Громов - Тропа к Чехову
Перечитывая эти строки, думаешь о том, например, как изменился с появлением Чехова литературный вкус: ведь сам Гончаров вовсе не считал свои книги пустынными! Наоборот, он писал о толпах своих персонажей, он жаловался на критику, не желавшую вникнуть в дело и связать героев его романов между собой. Он даже подсказывал критике нужное слово: синтез…
Только после Чехова могла, очевидно, возникнуть и эта несколько неожиданная, но, по-видимому, далеко не бесплодная идея: определять «плотность» повествования в относительных числах, подсчитывая, сколько персонажей приходится на каждую сотню страниц.
В этом перечне сквозит и мысль об универсальности и энциклопедичности чеховского повествования, высказанная довольно давно: «Если бы современная Россия исчезла с лица земли, то по произведениям Чехова можно было бы восстановить картину русского быта в конце XIX века в мельчайших подробностях»[14].
Но, несмотря на всю полноту этого многословного перечисления, есть в нем своя недосказанность и неточность: создается впечатление, что у Чехова собраны вообще все профессии, звания и чины и можно называть их все подряд, без всякого риска кого-нибудь недосчитаться. А это в действительности далеко не так.
Главная же беда заключается в том, что, хотя сами собою люди из чеховских рассказов «на улицу» не «хлынут», свалка уже произошла: арестанты перемешаны с поварами, богомолки с педагогами, генералы с банщиками…
В свое время автор этой книги задался следующими вопросами: если чеховские персонажи, сколько бы их ни было, представляют собою, в конце концов, особые вариации общей темы – темы человека и судьбы человека, – то сколько таких вариаций дано в целом множестве рассказов Чехова? Какими именами, титулами, словами и сочетаниями слов определяется персонаж и сколько таких словосочетаний можно найти и выписать?
Оказалось, что их очень много, гораздо больше, чем в «Человеческой комедии» Бальзака, например. Чтобы исключить выборочный, «примерный» подход к материалу, устранить литературоведческий импрессионизм, опирающийся на случайные наблюдения и ведущий к неизбежным ошибкам в суждениях о поэтике и творчестве Чехова, понадобилось заполнить восемь с половиною тысяч карт.
Учитывались только персонажи драматургии и прозы, лица, так или иначе действующие в повествовании Чехова. Не считались множественные определения (пожарные, солдаты, богомолки и т. д.), существа сказочные и мифологические, реальные имена (например, имя И. И. Лажечникова в «Неудаче»); опущены и такие главные герои нашего детства, как Белолобый, Федор Тимофеич, Каштанка. Остались в стороне фельетоны, книга «Остров Сахалин», записные книжки, письма. Можно лишь сказать, что общее число типов, характеров, лиц, живших в творческом сознании Чехова, составляет десятки тысяч.
Словарь персонажей, предлагаемый читателю на последующих страницах, включает несколько сотен основных имен и представляет собою, в сущности, своеобразную хрестоматию: в ней собраны фрагменты чеховского текста, с которыми персонаж входит в нашу память, воспринимается нами как действующее лицо, отличающееся от других лиц той же самой среды или звания, того же единого для всех чеховского художественного мира.
Для удобства пользования словарь составлен по алфавиту.
Абогин. «Это был плотный, солидный блондин, с большой головой и крупными, но мягкими чертами лица, одетый… по самой последней моде. В его осанке, в плотно застегнутом сюртуке, в гриве и в лице… сквозило тонкое, почти женское изящество. Даже бледность и детский страх, с каким он, раздеваясь, поглядывал вверх на лестницу, не портили его осанки…» («Враги», 1887).
Абогина. «Когда Абогин поднес к его глазам карточку молодой женщины с красивым, но сухим и невыразительным, как у монашенки, лицом и спросил, можно ли, глядя на это лицо, допустить, что оно способно выражать ложь, доктор вдруг вскочил, сверкнул глазами и сказал, грубо отчеканивая каждое слово:
– Зачем вы все это говорите мне?» («Враги», 1887).
Августин Михайлыч, «пожилой, очень толстый француз, служивший на парфюмерной фабрике» («Володя», 1887).
Авдотья Назаровна, старуха с неопределенной профессией. «…Счет годам потеряла… Двух мужей похоронила, пошла бы еще за третьего, да никто не хочет без приданого брать. Детей душ восемь было… Ну, дай Бог, дело мы хорошее начали, дай Бог его и кончить! Они будут жить да поживать, а мы глядеть на них да радоваться. Совет им и любовь… (Пьет.) Строгая водка!» («Иванов», 1887–1889).
Агафьюшка, «льстивая Агафьюшка», кухарка у Анны Акимовны («Бабье царство», 1894).
Адабашев, трагик, «личность тусклая, подслеповатая и говорящая в нос…
– Знаешь что, Мифа? – спросил он, произнося в нос вместо ш – ф и придавая своему лицу таинственное выражение. – Знаешь что?! Тебе нужно выпить касторки!!» («Актерская гибель», 1886).
Ажогины. «Эта богатая помещичья семья имела в уезде тысяч около трех десятин с роскошною усадьбой… Состояла она из матери, высокой, худощавой, деликатной дамы, носившей короткие волосы… на английский манер, и трех дочерей, которых, когда говорили о них, называли не по именам, а просто: старшая, средняя и младшая» («Моя жизнь», 1896).
Акулька. «Она солдатка, баба, но… Недаром Марк Иваныч прозвал ее Наной. В ней есть что-то, напоминающее Нану… привлекательное» («Шведская спичка», 1883).
Александр Иваныч (Исаак), «молодой человек лет двадцати двух, круглолицый, миловидный, с темными детскими глазами, одетый по-городски во все серенькое и дешевое»; студент горного техникума, затем школьный учитель («Перекати-поле», 1887).
Александр Тимофеич, «или попросту Саша», воспитанник Шуминых. «…Бабушка, ради спасения души, отправила его в Москву в Комиссаровское училище; года через два перешел он в училище живописи, пробыл здесь чуть ли не пятнадцать лет и кончил по архитектурному отделению… На нем был теперь застегнутый сюртук и поношенные парусинковые брюки, стоптанные внизу. И сорочка была неглаженая, и весь он имел какой-то несвежий вид. Очень худой, с большими глазами, с длинными худыми пальцами, бородатый, темный и все-таки красивый… Это странный, наивный человек, думала Надя, и в его мечтах, во всех этих садах, фонтанах необыкновенных чувствуется что-то нелепое; но почему-то в его наивности, даже в этой нелепости столько прекрасного…» («Невеста», 1903).
Алена. «…На ее жалованье кормилась дома вся семья – старухи и дети. Эта Алена, миленькая, бледная, глуповатая, весь день убирала комнаты, служила за столом, топила печи, шила, стирала, но все казалось, что она возится, стучит сапогами и только мешает в доме» («В родном углу», 1897).
