Анри Труайя - Моя столь длинная дорога
В Париже Арман привыкает к родной стране. Франция, еще ослабленная кровопролитной войной, начинает постепенно оправляться и снова обретает надежду. Царствует Людовик XYIII, аристократия вернула себе привилегированное положение, останки Людовика XYI и Марии-Антуанетты торжественно перенесены в королевскую усыпальницу в Сен-Дени. Однако некоторые умники находят Людовика XYIII недостаточно либеральным, и, когда Наполеон высаживается в бухте Гольф-Жуан, политическое возбуждение с новой силой охватывает страну. Никогда еще политические убеждения не менялись с такой быстротой, как в те дни. Спать ложатся роялистами, просыпаются бонапартистами. Как Арман разрывался между Россией и Францией, будучи не в состоянии сделать выбор, так и французы разрываются между королевством и империей. Однако не политические проблемы причиняют более всего страданий моему герою. Он угнетен смертью любимой девушки и лишь как зритель наблюдает за возвращением Наполеона. Но если в России его подозревали в тайных симпатиях к Франции, то во Франции его подозревают в симпатиях к России. Здесь, как и там, оказавшись на положении обвиняемого, заключенный в тюрьму, Арман окончательно перестает понимать, где ему искать точку опоры. Хаосу, царящему в его душе и в мыслях, соответствует хаос, царящий в стране. Наконец происходит сражение под Ватерлоо. Арман освобожден из тюрьмы. В столицу Франции вновь возвращается Людовик XYIII и вступают победоносные армии союзников: пруссаки, австрийцы, англичане и, разумеется, русские. Но Париж, занятый русскими войсками, – зрелище для Армана столь же невыносимое, как и Москва, захваченная французами. Бесславная смерть на берегу Сены от руки казака-мародера – таков вполне логичный конец зигзагообразных блужданий героя от одной его родины к другой.
– Значит, в центре романа – проблема принадлежности к двум родинам!
– Да, хочет Арман или нет, в нем сталкиваются две культуры, он – вечный странник, человек ниоткуда, переводчик вопреки своей воле. По существу, «Москвич» – роман о любви между молодым эмигрантом и двумя его родинами, разрывающей его сердце. Но с главной темой переплетаются и другие: тема «коллаборационизма» и порождаемого им душевного разлада, если причина его не алчность и не мщение; тема расшатывания веры в идеалы в кризисные времена; тема заблуждений чувств, слишком поздно осознанных… Вся трилогия пропитана духом уловок, политических и любовных измен. Нет ничего прочного в вечно меняющемся мире. Дороги, наилучшим образом проложенные, никуда не ведут. Неумолимая судьба развлекается, расстраивая замыслы людей.
– Кто в вас был больше удовлетворен созданием трилогии «Москвич» – историк или писатель?
– По-моему, в романах этого жанра историк должен служить писателю. Я расположил действие трилогии между 1812 и 1815 годами вовсе не ради удовольствия описать пожар Москвы, переход через Березину или нерешительность парижан в период Ста дней. Нет, этот период был необходим мне потому, что он позволял наилучшим образом осветить проблемы, мучившие моего героя. Хронология, когда речь идет о романе, имеет значение, только если она помогает обогатить психологию персонажей. В моем романе меня интересовал Арман де Круэ, а не Наполеон. Однако, и это само собой разумеется, я тщательно изучил ту эпоху. Литература об Империи и Реставрации – мемуары, письма, разного рода исследования – так многочисленна, что само ее обилие представляет опасность для романиста. Он может оказаться в плену у эрудиции, а как раз этому, я считаю, надо всячески сопротивляться. Автору нужно иметь мужество отказаться сообщить читателю все, что он знает о нравах былых времен. Стирать бесполезные черты, даже если они – итог увлекательных поисков в библиотеках. Добиться, чтобы документация пропитывала ткань романа, но не отяжеляла ее. Пережить события книги не как равнодушный, трезвый, всезнающий писатель, который их изучает и комментирует со стороны, а как человек того времени, погруженный в самую гущу повседневной действительности, закрученный, заверченный, ослепленный событиями, которые превосходят его понимание и последствия которых он не может предугадать. Только соблюдая все эти условия, романист избежит грозного упрека Дидро: «Вы губите историю вымыслом, а вымысел – историей». Впрочем, очень часто многие точные сведения, которыми романист владеет, но в рассказе не использует, хорошо служат ему – они поддерживают его убежденность рассказчика. Допустим, я знаю, например, сколько стоила в России упряжка лошадей для прогона в тридцать верст. Эти сведения, даже если они и не войдут в текст, помогут мне снарядить моего героя в путь. Его путешествие станет для меня самого более правдоподобным. Мои измышления приобретут в моих собственных глазах оттенок истины.
Все время работы над трилогией «Москвич» я замечал удивительное взаимодействие между уроками прошлого и настоящего. Тогда, как и теперь, тревоги и надежды людей незначительных, имена которых не хранят анналы истории, сметаются стремительными поворотами политики, кровавой глупостью войн, абсурдностью фанатизма во всех областях. В периоды крупных исторических сдвигов личное счастье непрочно. Там, где я искал различий, меня поражали аналогии. Я жил под впечатлением, что бреду одновременно по дорогам прошлого и настоящего.
– Роман «Грембоск» вы писали с тем же чувством?
– В «Грембоске» я тоже обратился к проблемам, важным во все времена. Это все тот же конфликт между личными стремлениями человека и правительственным гнетом, произвол неограниченной власти, безумие творца, разрушающего свою жизнь ради совершенства своего творения… На этот раз действие развертывается в эпоху царствования Петра Великого между 1721 и 1725 годами. Таким образом, хронологически место романа как раз перед серией «Москвич». Впрочем, по-моему, все мои «русские романы», если уж употреблять столь удобное выражение, это, в сущности, одна и та же история – история французско-русских взаимоотношений, только в периоды разных царствований. Я бы сказал, что в определенном смысле эти романы образуют единое целое, все части которого выстраиваются последовательно – от «Грембоска» до «Чужих на земле».
В «Грембоске» меня увлекала мысль рассказать о жизни французского архитектора в разгар строительства Петербурга. Весь город – стройка, где работают приглашенные Петром Великим и соперничающие между собой художники, где судьба рабочих тяжела, где раболепствуют придворные, где шутовские процессии, фейерверки и смертные казни сменяют друг друга… На этом роскошном и варварском фоне я и представил себе моего Грембоска, прибывшего с женой и шестилетней дочерью в Петербург строить дворец для камергера Ромашкина. Коренной парижанин, Грембоск совершенно теряется в непривычной для него обстановке.
