Винсент Гог - Письма к брату Тео
У меня есть веские причины не желать, чтобы ты сообщал маме о моем нездоровье: она, вероятно, начнет упрекать себя за то, что дала случиться тому, что случилось, а именно: не удержала меня дома и не предотвратила возможных последствий моего отъезда. Я не буду упоминать о своей болезни, не упоминай и ты.
Но как дома, так и здесь я живу, не имея на что пообедать, потому что работа стоит мне слишком дорого; я слишком полагался на свои силы, считая, что смогу долго выдержать такую жизнь.
Врач говорит, что я обязательно должен больше заботиться о себе и воздерживаться от работы, пока не почувствую себя крепче.
У меня полный упадок сил, а я еще усугубил его чрезмерным курением, которому предавался главным образом потому, что, куря, не так сильно чувствуешь пустоту в желудке.
О такой жизни говорят: manger de la vache enragee – я тоже получил свою долю. Дело здесь ведь не только в еде, но также в тревогах и волнениях, которые постоянно испытываешь…
Рисование само по себе, его техника дается мне достаточно легко. Я принимаюсь за рисунок с такой же легкостью, с какой пишут письмо. Но именно на этой стадии и становится интереснее работать, не удовлетворяясь постепенно приобретенным мастерством и старательно добиваясь оригинальности и широты замысла, основательного моделирования, умения рисовать не контуры, а массы…
Ах, Тео, как обидно, что я сейчас нездоров! Я просто бешусь из-за этого, хотя и сохраняю мужество. Все уладится…
Я говорю себе: не следует думать, что люди, чье здоровье полностью или частично расстроено, не годятся для занятий живописью. Желательно, чтобы человек дотянул до шестидесяти или хотя бы пятидесяти лет, если он начал работать в тридцать…
Болезнь навалилась на меня совершенно неожиданно. Я чувствовал слабость, меня лихорадило, но я все-таки продолжал работать и начал беспокоиться лишь тогда, когда у меня все чаще стали ломаться зубы и вид сделался вконец болезненным. Ну ничего, попробуем и это пережить.
Должен откровенно сказать, что на душе у меня станет гораздо легче, если ты одобрительно отнесешься к моему намерению приехать в Париж значительно раньше, чем в июне или июле…
Должен также сообщить, что, хотя я продолжаю ходить в Академию, придирки тамошних преподавателей становятся для меня невыносимы, потому что они, как и прежде, оскорбительны. Я же упорно стараюсь избегать ссор и иду своим путем. Я уже напал на след того, что ищу, и нашел бы его, пожалуй, еще скорее, если бы мне позволили рисовать с гипсов одному, без присмотра. Тем не менее я рад, что пошел в Академию, так как в изобилии вижу там примеры того, к чему приводит стремление prendre par le contour.
А ведь это именно то, чем там систематически занимаются и из-за чего придираются ко мне. «Делайте сначала контур: у вас неправильный контур; я не стану поправлять рисунок, если вы будете моделировать прежде, чем основательно закрепите контур». Как видишь, все вечно сводится к одному и тому же. А поглядел бы ты, какие плоские, безжизненные, пресные результаты дает такая система!
Повторяю: да, я очень рад, что имел возможность наблюдать все это так близко…
Как раз вчера я закончил рисунок, который делал на конкурс по вечернему классу. Это известная тебе статуя Германика.
Так вот, я уверен, что займу последнее место, потому что рисунки у всех остальных в точности одинаковы, мой же – совершенно другой. Но я видел, как создавался рисунок, который они сочтут лучшим: я как раз сидел сзади; этот рисунок абсолютно правилен, в нем есть все, что угодно, но он мертв, и все рисунки, которые я видел, – такие же…
Здесь очень мало пользуются обнаженной женской моделью – в классе, по крайней мере, никогда, да и частным образом чрезвычайно редко.
Даже в классе антиков на десять мужских фигур приходится одна женская. Так оно, конечно, куда легче.
В Париже с этим будет, несомненно, гораздо лучше. Право, мне кажется, что постоянное сравнение мужской фигуры с женской, которые всегда и во всем совершенно не похожи друг на друга, очень многому учит. Женская фигура – это, может быть, difficulte supreme, но чего бы стоили без нее искусство и сама жизнь?
Французский Период
Париж март 1886 – февраль 1888
Винсент поселяется у брата, который квартирует в это, я на улице Лаваль. Он записывается в ателье Кормо-где знакомится с Анкетеном, Тулуз-Лотреком и Эмилем наром. В июне 1886 г. братья переезжают на Монмартр Депнк, 54), где Винсент получает собственную мастерам. Одновременно он много работает на открытом воздухе, /покение с импрессионистами высветляет его палитру. Вес-ой 1887 г. Винсент встречается с Гогеном, с торговцем красящи папашей Танги и со многими молодыми французскими живописцами. Ван Гог продолжает собирать цветные гравюры старых японских графиков Утамаро, Хирошиге и Хокусаи, которыми он увлекался еще в Антверпене, и внимательно изучает произведения Монтичелли и Делакруа. Это помогает ему критически относиться к урокам импрессионистов. В Париже Винсент впервые получает возможность показать свои произведения публике – на выставке, вместе с Анкетеном, Берна-ром и Тулуз-Лотреком в кафе «Тамбурин». Но ни одно из его произведений не было продано. Винсент по-прежнему находится на содержании брата. Сознание этого угнетает его.
В Париже Винсент работал исключительно интенсивно – за два года им бьио создано около 200 картин и 50 рисунков. Большую часть его живописных произведений составляли натюрморты (85 картин, главным образом изображения цветов), картин было посвящено Монмартру, 30 – окрестностям аРизка, фабрикам и фабричным дворам. Из портретных ра-этого времени наряду с 23 автопортретами следует назвать ие значительные произведения, как портреты папаши Танги КетДины из кафе «Тамбурин».
Напряженная работа и горячие споры о судьбах искуства измотали нервы художника, в надежде отдохнуть от Па-а и в общении с людьми и природой Южной Франции набраться новых сил Винсент едет в Арль.
Париж, март 1886
Мой дорогой Тео,
Не сердись на меня за неожиданный приезд. Я все взвесил и думаю, что таким образом мы выиграем время. Буду в Лувре к полудню, а если хочешь, то и раньше.
Дай мне, пожалуйста, знать, в котором часу ты можешь прийти в Квадратный зал. Что касается расходов, то повторяю: я уложусь в ту же сумму. У меня, разумеется, еще есть деньги, и я не пойду ни на какие траты, прежде чем не посоветуюсь с тобой. Вот увидишь – все уладится.
Итак, приходи туда – и пораньше.
Лето 1887
Мой дорогой друг,
Я отправился-таки в «Тамбурин». Не сделай я этого, люди подумали бы, что я струсил.
Итак, я объявил Сегатори, что в этом деле я ей не судья: пусть судит себя сама. И еще – что я порвал расписку, но что она обязана вернуть все картины; что, если она не причастна к случившемуся со мной, пусть зайдет ко мне завтра и что я решил так: раз она не зашла ко мне, значит, она знала, что со мной собираются затеять ссору, хотя и пыталась предупредить меня, сказав: «Убирайся отсюда!» – фразу, которой я не понял, да, вероятно, и не захотел бы понять.
