Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
Нечто подобное вспоминает Вл. Огнев. «…Январь 1964 года… Темнеет. Мы с женой идем провожать Слуцких. В переулке, по пути на Балтийский, какие-то парни останавливают нас. Их шестеро, нас двое.
На Бориса насели четверо. Я едва отбиваюсь от двоих. Как он дерется! Приговаривая: “Трое на одного!” Я кричу: “Четверо!” Но он упорно повторяет: “Трое!” Благородство и тут не подводит Слуцкого. Он делит противников поровну, спасая мою гордость.
Слышу крик: “Очкарик Кольку убил!” Оказывается, поскользнулся визави и без моей помощи ушиб голову о край ледяного тротуара. И лежит.
Свист. Все разбегаются.
Потери: огромный фингал у Бориса. Распоротый на спине… кожушок спас меня — финка задела мышцу у позвоночника.
Дома у Бориса. Слуцкий с интересом смотрит в зеркало: “Самое пикантное — завтра я выступаю по телевидению”.
Утром я делюсь с Аркадием Адамовым подробностями происшествия. Тот рвется оповестить милицию.
Звонит Борис: “Перестаньте делать из нас героев”. Жестко и сухо. Я перестаю.
Через тридцать лет Юра Болдырев показывает мне ненапечатанное стихотворение Слуцкого “Драка”. Что вы думаете, о чем оно? О стыде. Стыдно ощутить в себе это чувство… бить человека»[133].
Приезд Бориса Слуцкого после более чем пятилетнего перерыва несомненно стал событием поэтической жизни столицы. Сохранилась написанная Давидом Самойловым шуточная «Ода на приезд бывшего гвардии майора и кавалера отечественных и иностранных орденов Слуцкого Бориса Абрамовича в столицу из Харькова». Отдав должное «воплям и стонам» харьковских поэтов и красавиц-харьковчанок по поводу быстрого отбытия Бориса в столицу, Самойлов писал:
… А здесь ликующий Долгин,
М. Львовский, Ксюша и Глазков —
Столпы ямбических вершин,
Освобождаясь от оков —
Кричат подобьем голосов,
Что ты «подрос и крепок стал,
Как синий камень скал»
(Как Пеца некогда сказал).
Уже с восторга обалдел
Весь детский радиоотдел…
Приди сюда на этот крик!
Ждем указаний мы, пииты:
Привет тебе, «Старик
Слегка на пенсии, подагрой чуть разбитый».
При всей шуточности «Ода…» содержит несколько неоспоримо серьезных утверждений: и то, что Слуцкого заждалась московская официально непризнанная поэзия в лице ее лучших представителей; и то, что «поэты ждут указаний» от него; и, наконец, признание его высокого авторитета «мэтра», признание его неформального лидерства — на основании довоенных заслуг, так как ни одного нового, написанного в войну или после войны стихотворения Слуцкого известно не было.
В те первые послевоенные годы «делание стихов» было скрыто даже от близких, хотя именно в то время были написаны стихотворения, составившие первую книгу «Память» и принесшие автору широкую известность. На виду было другое: поэтическая деятельность, собирание сил молодой поэзии, возвращение имен павших на войне поэтов — «комиссарство». Этой благородной деятельности Борис отдавался со всей страстью и неутомимостью.
Вот как вспоминает об этом Наум Коржавин. «…Слуцкий был первым, с кем я познакомился из этой группы <поэтов>… Я уже был студентом Литинститута, жил в общежитии. Как это организовалось — не помню. Безусловно, я жаждал этой встречи. Но, кажется, инициатива исходила от него. Видимо, кто-то рассказал ему обо мне, и он просто пришел за мной в общежитие… Ему, как вспоминает Самойлов, и до войны было свойственно носиться по Москве и… вести, так сказать, учет поэтического хозяйства… Встреча состоялась, и мы с ним отправились в один из “коммерческих” ресторанов… Это было первым, но отнюдь не последним моим посещением подобного заведения. Но в первый раз в такое заведение привел меня Слуцкий. Ему, фронтовому майору, это было доступно, и он был рад реализовать эти свои возможности. Он чуточку даже бравировал этим. Впрочем, это, как и все последующие бравирования, было, как я потом понял, наивной и невинной игрой перед самим собой. А по-настоящему, в тот момент главным его желанием было накормить меня»[135].
Поначалу Борис вел жизнь скитальца по углам и комнатам в разных концах Москвы. Квартирные хозяева не пускали к себе людей, не имевших московской прописки: Бориса прописал у себя отец институтского товарища Зейды Фрейдина. (Сам Фрейдин был в это время арестован и вернулся в Москву только в середине пятидесятых годов; подробнее см. с. 45.) Прописка облегчала и выбор жилья.
Источниками существования для Слуцкого были военная пенсия плюс кое-какие фронтовые накопления и довольно скромный приработок на радио, где он делал композиции для детских передач. Стихи не кормили — Слуцкого не печатали. Жил скромно, периодически ездил в Харьков «подкормиться на домашних харчах». Зато не отказывал себе в посещении театров и приобретении книг, да в баню ходил только в «“высший” десятирублевый разряд», где по приемлемым ценам гладили костюм и стирали белье; по его словам, это «составляло немалую экономию». Книг покупал много и со знанием дела. Хранил у брата в Коломне и отвозил в Харьков родным.
Потом уже пошли переводы, главным образом из славянских поэтов. Переводы кормили сытнее. Работа на радио и переводы были необходимостью, отвлекавшей от главного дела.
Несмотря на скромный достаток, Борис всегда был готов помочь товарищам, а нередко и малознакомым людям. Вопрос «не нужны ли тебе деньги» был таким же постоянным, как в свое время вопрос «что вы читали за последние три месяца?» при приеме в комсомол. Способность чувствовать затруднительное положение друзей и готовность прийти на помощь были в нем очень развиты. В книге «Борис Слуцкий: воспоминания современников» сорок девять авторов, и большинство вспоминает, что им не раз приходилось слышать этот вопрос от Слуцкого. О «естественной доброте Слуцкого» вспоминает Коржавин. Ею, «наряду с сочувствием людям, он был наделен в высшей степени. Она побеждала в нем любые, даже самые жесткие идеологические конструкции, к которым он был тоже склонен»[136].
Эта его природная доброта вкупе со склонностью к лидерству влекла к молодым, начинающим — не только поэтам, но и скульпторам, художникам, графикам. Константин Ваншенкин вспоминает, что Слуцкий как-то познакомил его «с молодыми скульпторами Вадимом Сидуром, Владимиром Лемпортом, Николаем Силисом.
