Эдна О’Брайен - Влюбленный Байрон
«Вулканический нрав лорда Байрона», как определил его Пьетро Гамба, привел поэта в состояние такого волнения, что на следующую ночь Гамба нашел Байрона лежащим на диване в едва освещенной комнате, раздавленным и сломленным. Через какое-то время он приподнялся, выпил немного бренди с яблочным соком и, по словам Пэрри, внезапно изменился в лице. Байрон встал и тут же рухнул, на его губах выступила пена. Он так сильно бился об пол, что Пэрри и Тина должны были его удерживать, пока доктор Бруно и доктор Миллинген, который к тому времени присоединился к его команде, дискутировали, был ли это апоплексический удар или приступ эпилепсии. В этот момент в комнату ворвался посыльный и сообщил, что сулиоты отправились в город захватить оружие и боеприпасы на складе; все в ужасе бросились туда, оставив Байрона одного. Сразу же вслед за тем в комнату Байрона вошли двое пьяных немецких солдат, которые и подняли ложную тревогу, будто захвачен склад. С криками, размахивая руками — все это можно было принять за галлюцинацию — они объявили, что теперь Байрон находится в их власти.
Потом последовало то, что он назвал «странной погодой и странными происшествиями». Маленькая гражданская война между горожанами и солдатами Байрона разразилась в Миссолунги, когда солдат-сулиот, взявший маленького мальчика посмотреть арсенал, затеял ссору со швейцарским офицером, достал ятаган, отрезал швейцарцу руку и выстрелил в голову. Он был арестован, но его соотечественники, узнав об этом, собрались и грозились спалить все здание, если его тут же не отпустят. Механики Пэрри, хотя и не он сам, бросились наутек, так как не привыкли к «такой резне»; а через несколько дней произошло землетрясение, на которое солдаты и горожане ответили пальбой из ружей, — так дикари, сказал Байрон, вопят при лунном затмении. Стены дрожали, трясло весь город, люди качались, как пьяные. Байрон, отвергнутый любовник, метался по опустевшему дому в поисках Лукаса. Именно ему было посвящено последнее стихотворение Байрона, строки, не менее трогательные и впечатляющие, чем те, что он посвятил Мэри Чаворт, Августе или Терезе. Несмотря на все его самодовольство и браваду, настоящей темой Байрона была любовь:
Когда же хмур и страшен небосвод,
Прильни ко мне, и знай, что защитит
От всех несчастий, бурь и непогод
Грудь как кольчуга, длань моя как щит.
……………………………………
Не любишь ты меня и даже впредь
Не сможешь полюбить. Я не ропщу:
Я знаю — вечный мой удел терпеть,
Но даже без надежд любви твоей ищу.[89]
Осталась еще одна, последняя, измена на этом театре войны. Один из греческих вождей, Георгиос Караискакис, объединил свои силы с ренегатом, сулиотским лидером Джавеллой, который в отместку за какую-то обиду, нанесенную ему греческими моряками, решил осадить город, парализовать армию Байрона и, самое важное, — вбить клин между ним и Маврокордатосом. Они захватили заложников, заняли форт у входа в лагуну, где к ним присоединился турецкий флот, в результате чего в городе воцарилась анархия, горожане забаррикадировались в собственных домах, боясь резни, и обратились к Байрону за помощью. Власти арестовали подозреваемых и захватили документы, которые нашли прямо в том же доме, где жил Байрон. Некто Константине Вальпиотти признался, что он и Караискакис в предательском союзе с турками составили заговор с целью оккупации Миссолунги совместными силами, смещения временного правительства и захвата Байрона как заложника. Казалось, Байрон сам призывал все эти беды, так как однажды назвал себя «старательным кормчим собственных несчастий».
Чтобы развеять панические настроения горожан, с блистательным пренебрежением к турецкому флоту — как и к самой судьбе, — Байрон решил проехать по городу во главе живописной процессии. Она состояла из пехотинцев и кавалеристов в белых топорщащихся юбках, с плюмажами и ружьями; Лукас ехал в красном мундире, сам Байрон — в зеленой куртке; народ приветствовал их криками и провожал за пределы северных ворот. Через несколько недель эти же люди будут просить хоть какую-то частичку «благородного тела» своего знаменитого лорда, чтобы поместить ее в церковь Святого Спиридония.
Его последнее письмо Терезе было сдержанным: «Пришла весна — сегодня видел ласточку, и пора бы — слякотная зима надоела… Я не пишу тебе в письмах о политике, это было бы слишком скучно, но больше и писать-то не о чем, кроме нескольких очень личных историй, которые я оставлю для viva voce[90], когда мы встретимся».
Застигнутый ливнем, когда они с Гамбой скакали в оливковой роще за стенами Миссолунги, он вскоре свалился с простудой, которую лечили горячими ваннами и касторовым маслом. Через несколько дней лихорадка усилилась, и послали еще за двумя докторами — Лукасом Вайя, который когда-то лечил Али-пашу, и Трейбером, хирургом артиллерийской бригады. Врачи разошлись во мнениях, был ли это ревматизм, тиф или малярия. Согласились лишь на том, что больному следует пустить кровь, что они и делали неоднократно. При этом ланцет иногда проходил слишком близко к височной артерии, так что кровь невозможно было остановить. Пэрри изо всех сил старался воспрепятствовать действиям врачей, а Байрон в бреду выкрикивал: «Закройте вены! Закройте вены!»
В первый день Пасхи перепуганные близкие собрались у постели Байрона в ожидании худшего. Как выразился доктор Бруно, чаша здоровья не приникала более к устам его светлости. Сам Байрон вспомнил, что когда-то давно ясновидящая миссис Уильямс ему предсказала несчастье на тридцать седьмом году жизни. Снаружи с ураганной силой задувал смертоносный сирокко, дождь перешел в тропический ливень, в спальне царили смятение и отчаяние; Флетчер и Гамба были сражены горем; Пэрри и Бруно препирались, потому что доктор настаивал на обильном кровопускании. В конце концов Байрон согласился на четвертое кровопускание, потому что Бруно предупредил его, что в противном случае болезнь может повлиять на мозг и нервную систему и тем самым лишить его разума. Байрон лежал, подпертый подушками, — голова запрокинута, пиявки у висков исходили тонкими струйками крови. Он то впадал в бред, то приходил в себя, отдавал путаные распоряжения и высказывал просьбы сразу на английском и итальянском языках; понять его было трудно.
Сцену у смертного одра могли бы написать многие художники: литры крови в тазу, скрученные жгутом полотенца, ланцеты, Байрон, сжимающий руку Пэрри и безудержно рыдающий. Делакруа изобразил бы происходящее с поэтической мрачностью, Караваджо — с красноречивой жестокостью, но только Рембрандт смог бы передать страх и растерянность в глазах свидетелей этой сцены: все смотрели на Байрона с благоговением, но степень их рвения и одновременно беспомощности различалась. «Вы знаете мои пожелания», — говорил Байрон. Его распоряжения были путаными и противоречивыми; его настроение менялось от философического до исступленного. Он настаивал, чтобы Пэрри продолжал строительство шхуны для их путешествия в Южную Америку, потом, полагая, что кто-то его сглазил, требовал, чтобы к нему привели знахарку из Миссолунги, способную снять порчу. В бреду он, если верить словам Пэрри, воскликнул: «Моя жена, моя Ада, моя родина!», тогда как другие утверждали, что Байрон кричал: «Дорогая Августа, моя бедная дорогая Ада!», а потом проговаривал отдельные имена, цифры, цитаты из античной поэзии, памятные со времен Харроу. Затем последовало таинственное упоминание о «чем-то драгоценном», с чем он должен расстаться, далее — еле слышные слоги и — тишина.
