Игорь Голомшток - Воспоминания старого пессимиста. О жизни, о людях, о стране
И была еще одна хитрость в структуре журнала, на которую сначала мы не обратили внимания. В состав редакционной коллегии Максимов включил главного редактора (т. е. себя) и ответственного секретаря (т. е. меня). Список же лиц на обложке, который в любом издательстве именовался бы редакционным советом или коллегией, в “Континенте” был обозначен “при сотрудничестве”. Тем самым Максимов оставлял за собой единоличное управление журналом, ибо “сотрудничающие” права голоса не имели, а я влиять на проводимую главным редактором политику журнала не мог.
Список “сотрудничающих” расширялся от номера к номеру и превращался в своего рода иконостас знаменитостей. Многие из них, дав когда-то согласие на участие в журнале, быстро забывали о самом его существовании. Это была чистая показуха. А вскоре начались чистки: Максимов изгонял из журнала тех, которых считал левыми. Были изгнаны Сол Беллоу, Виктор Некрасов, Вольф Зидлер, Людек Пахман, Михайло Михайлов и другие известные восточноевропейские диссиденты — сторонники “социализма с человеческим лицом”. Все агрессивнее звучали колонки редактора, печатавшиеся в каждом номере, и статьи Максимова, в которых он обрушивался на левых интеллектуалов. Слова “плюрализм”, “толерантность” для него, как и для Солженицына, звучали как бранные.
Среди немецкой интеллигенции после кошмаров Третьего рейха были широко распространены левые настроения, а Шпрингер, на деньги которого издавался “Континент”, считался здесь политиком крайне правым. Генрих Бёлль и Гюнтер Грасс предупреждали Максимова об опасности оказаться в лагере крайне правой реакции. В ответ Максимов печатно называл их носорогами и чуть ли не советскими агентами.
Болезнь политической нетерпимости обострилась и у наших диссидентов. Приезжал в Лондон Валерий Чалидзе. В большом зале, где состоялось его выступление, он подошел ко мне и спросил, не присутствуют ли здесь члены НТС и работники Радио Либерти, чтобы не подать им руки. Да и мой друг Боря Шрагин ругал “Континент” за его правизну. Мы спорили целую ночь и остались каждый при своем мнении, и в то же время близкими друзьями.
Для меня, как и в Москве, деление на левых и правых не имело значения — лишь бы человек был хороший. Однажды в Париже меня разыскали два молодых француза и просили помочь им в организации выставки советского неофициального искусства, после чего робко признались, что они троцкисты. Я сказал, что это меня не интересует: если кто-то, независимо от политических взглядов, собирается предпринять полезное дело, я готов помогать. Я дружил с Борисом Миллером — активным энтээсовцем и хорошим человеком, добрые отношения были у меня и с руководством НТС во Франкфурте, где печатался “Континент”, хотя никаких симпатий к их политической программе я не питал.
Синявскому деление людей на левых и правых было так же несвойственно, как и мне. “Есть доля правды в революции и доля правды в черносотенстве”, — цитировал он близкого ему по духу философа В.В. Розанова в своей монографии о нем. Это трудно назвать просто толерантностью, это было объективное неидеологическое отношение к истории. Конечно, с таким мировоззрением Синявский был бельмом на глазу у Максимова, для которого правда была одна, и она должна была сиять, как золото, а все остальное чернеть, как деготь. Убрать его из “Континента” вызвало бы скандал — слишком крупная фигура был Синявский в России и в эмиграции. И Максимов пошел другим путем.
В пятом номере “Континента” появилась блестящая статья Андрея Синявского о романе Г. Владимова “Верный Руслан” с предуведомлением читателю, что редакционная коллегия не согласна с ее содержанием. С чем тут можно было не соглашаться? И кто не соглашался — Максимов и я? Это было просто глупо, и компромиссы с Максимовым стали невозможны. С пятого номера Синявский вышел из числа “сотрудничающих”.
Когда я открыл пятый номер “Континента”, в качестве ответственного секретаря здесь значилась уже другая фамилия. Максимов даже не счел нужным известить меня об увольнении.
“Нервный народ пошел: в рожу плюнешь, в драку лезут”, — часто с удовольствием цитировал известное выражение Максимов. Но в драку лезть я не стал.
Глава 5. Мои университеты. Колчестер, Сент Эндрюс, Оксфорд
В сентябре 1974 года начались занятия в университете Колчестера и моя там работа. Я должен был разговаривать со студентами на любые темы по-русски, чтобы они оттачивали на мне язык.
Зарплата была маленькая, но оставалось много свободного времени. Свои часы занятий в неделю я распределил на два дня, и из Лондона ездил в Колчестер — старинный городок в графстве Сассекс, примерно в часе езды на поезде.
Колчестерский университет был новым, построенным уже после войны, и, пожалуй, самым левым в Великобритании. Его обширный вестибюль был украшен портретами Мао Цзедуна, Че Гевары, Ленина, студенты устраивали обструкции преподавателям, реакционным с их точки зрения, объявляли бесконечные забастовки. По английским законам полиция не имела права входить на территорию университета, пока действия забастовщиков не принимают криминальный характер. Вскоре такая возможность была ей предоставлена: студенты ворвались в административное здание, взломали шкафы и похитили ключи от всех университетских помещений. Было арестовано что-то около двухсот человек. Сутки их продержали в тюрьме, а потом отпустили. Мои студенты жаловались мне, что кормили их плохо — мясо было слишком жирное. Большую часть года университет не работал, и, хотя мне это было на руку, чувствовал я там себя не в своей тарелке. Поэтому, когда мне предложили такое же место в университете Сент Эндрюс в Шотландии, я согласился.
Деваться мне было некуда. Рассчитывать на преподавательскую работу по специальности с моим разговорным английским я не мог. Друзья привели меня к директору Варбургского института сэру Эрнсту Гомбриху. Гомбрих, сам бывший эмигрант, беженец из нацистской Германии, отнесся ко мне с полным сочувствием. На его вопрос о моих научных интересах я показал ему тезисы (заранее переведенные на английский) своей, начатой еще в Москве, работы “Проблема времени и пространства в искусстве Северного Возрождения”. Прочитав, сэр Эрнст грустно покачал головой: “С такой темой даже я здесь прокормиться бы не мог”, — сказал он. Конечно, претендовать на работу в этом центре научного искусствознания я не мог. Гомбрих подарил мне свою “Историю искусств” и повел пообедать в институтскую столовую. Этот крупнейший ученый удивил меня своей простотой и каким-то старомодным обхождением, почти исчезнувшим в Европе: в раздевалке он подавал пальто своим студенткам.
