Отто Рюле - Исцеление в Елабуге
Тогда мне казалось, что Гитлер хочет прогресса. И я тоже мечтал о великой и сильной Германии, которая будет иметь влияние на весь мир и пользоваться всеобщим уважением. Гитлер обещал добиться этой цели мирным путем. Разве мог я быть против этого?
Однако в 1933 году я не вступил в нацистскую партию. В то время я увлекался литературой, искусством, архитектурой, плаванием, легкой атлетикой и лыжами. На первом плане у меня стояла учеба. Я хотел как можно быстрее получить диплом. Программа экзаменов в обязательном порядке включала «Майн кампф», программу нацистской партии, «Народ без пространства» Гримма и другие подобные книги. Прочитанное я воспринял как учебный материал, но сторонником расовой теории не стал.
В нацистскую партию я вступил в 1937 году, но это не повлияло на мой образ мыслей. Непосредственным толчком для этого стала моя карьера: чтобы занимать руководящую должность, нужно было быть членом партии. Об этом нам говорили вполне откровенно. Оставалось только выбирать между нацистской партией, СА и СС. Я предпочел партию, потому что за два года служба в армии мне порядком надоела.
В первый день нашего пребывания в лагере для военнопленных в Красноармейске к нам в барак пришел советский офицер с переводчиком и спросил:
– Кто из вас состоит в нацистской партии? Говорите честно, вам за это ничего не будет.
Все молчали. Я оглянулся. У некоторых в глазах застыл страх, но все молчали.
Я не понимал, почему мне нужно лгать. Ведь, как член партии, я не совершил никаких преступлений.
– Я был членом партии, – проговорил я.
– Назовите вашу фамилию, имя, отчество, последнее воинское звание и часть, в которой вы служили. Когда вы вступили в партию?
Я подробно ответил на все вопросы. Офицер записывал на лист бумаги.
– Хорошо. Кто еще? – спросил переводчик. Сознался еще один офицер. Остальные молчали.
– Я не верю, что здесь только два нациста, – покачал головой офицер. – Это никс гут. – И вместе с переводчиком он вышел из барака.
Познакомившись с Мельцером, я спросил его однажды, спрашивали ли их об этом же.
– К нам приходил офицер в синей фуражке. Знаете, что это значит, нет? Такие фуражки носят в частях секретной службы, а я не сумасшедший говорить им правду. Из нашей группы ни один не сознался, что он нацист.
Я немного испугался. Секретная служба! Значит, меня занесли в специальный список, но ведь я не совершил никакого преступления!
Неужели русские будут судить нас только за одно то, что мы – члены нацистской партии? А что, если русские считают каждого члена нацистской партии виновным во всех разрушениях и страданиях, причиненных их народу?
Если это действительно так, тогда прощайте, мои родные, прощай, родина. Не до свидания, а именно прощайте!
Вагон дернуло. Послышался стук буферов. Затем раздался свисток паровоза, и наш состав медленно тронулся.
– Наконец-то! – воскликнул кто-то.
– Обед они могли бы выдать нам и здесь, – проворчал другой.
Все оживились. Лежавшие на нарах слезли на пол, сидевшие на полу встали. Потом снова наступила тишина.
Я тоже встал и прильнул к дырочке в стене вагона. Я увидел бледный диск солнца на небе. Мелькали вершины елей, присыпанные снегом, и голые лиственные деревья. Затем лес кончился и потянулось большое поле с маленькими деревянными домиками по краю, а потом – снова смешанный лес в красивом снежном наряде.
Я всегда любил ели, особенно когда они присыпаны снегом. В последний раз я был в лесу вместе с Эльзой в канун 1942 года.
***– Э, друг Рюле, – услышал я вдруг голос Мельцера. – Да вы, никак, опять размечтались и толкаете меня.
– Извините, я действительно задумался.
– Оно и заметно. Садитесь-ка лучше.
Я повернулся и, опираясь на руку Мельцера, снова медленно присел на корточки, а потом плюхнулся на пол.
– Ах, Мельцер, – проговорил я, – не в первый раз я думаю о своей жизни. И прихожу к выводу, что до сих пор жил иллюзиями. Теперь же хочу сам распоряжаться своей жизнью. Ведь до сих пор мною играли, как мячиком, а потом вообще выбросили вон.
– Да, дела ваши совсем плохи, – заметил старший лейтенант Мельцер. – Чего ради вы ломаете себе голову? Мы сражались во имя большой идеи – это и хорошо и правильно! Сражались героически! Правда, на этот раз русским повезло больше, чем нам. Во время войны такое бывает. Теперь нужно подождать…
– Большая идея? Героически? А разве все это не иллюзия? У меня такое чувство, будто в нашей великой Германии что-то идет не так. Что именно, я не знаю, но обязательно узнаю. Сейчас же могу только сожалеть, что до сих пор слишком мало занимался политикой.
– Почему слишком мало? – спросил Мельцер. – Ведь вы были членом партии? Разве вы не верили фюреру? Или скажете, не знали конечных целей национал-социализма?
– В основном я только верил, но не понимал всего до конца, – ответил я. – Политикой занимался от случая к случаю, многое принимал на веру, не оценивая критически. Мне тогда казалось, что можно прожить и без политики, можно быть свободным от нее, можно заключить своеобразный компромисс с нею. И в этом, как я теперь вижу, была моя большая ошибка.
– Вы всегда все усложняете. Я национал-социалист. Для меня лично эта война – и приключение, и одновременно доказательство. Сталинградская битва и мне принесла массу разочарований, однако в главном я не сомневаюсь. Почему вы думаете, что наше руководство не может однажды ошибиться и допустить какой-нибудь ляпсус?
Я уже не раз слышал такое. Но действительно ли, что наша катастрофа на берегах Волги – следствие каких-то частных ошибок или же это – результат в целом фальшивой и опасной последствиями германской политики? Мельцер придерживался первого мнения, я склонялся ко второму. Правда, у меня еще не хватало аргументов, чтобы доказать свою правоту, но я уже хорошо понимал, в каком направлении мне следует искать эти доказательства.
Я многое передумал и пришел к выводу, что человек не может быть свободен от политики. И мои компромиссы с нею жестоко отомстили мне.
Я пытался заключить с политикой своеобразную сделку, чтобы с головой уйти только в работу и в заботы о семье, но политика ввергла меня в пучину войны. И над любовью, и над работой нависла смертельная опасность.
Поезд мчался по равнине. Мы были узниками этого поезда и не могли распоряжаться собой. Мы не могли выйти из этого вагона. Но даже если бы нам и удалось проломить стену вагона и бежать, то далеко ли уйдешь в зимнее время?
Поезд остановился. Все оживленно заговорили. Вскоре появился часовой.
И на этот раз выделили троих. Они принесли суп и копченую рыбу. Началась обычная процедура дележа. Когда отгремели ложки, в вагоне было уже темно. Обед в этот день выдали позже обычного.
