Хескет Пирсон - Бернард Шоу
Потом со старой пьесой Скриба явился Чарльз Уиндхем[77]. С французским текстом я справился легче. «Конечно, успех будет, — сказал я, — только берите роль де Риона». Он спрашивает, как я посмотрю насчет перевода. «А пусть переведет Сидней Гранди»[78] — отвечаю. Уиндхем ухмыльнулся, не в силах дальше ломать комедию, и говорит: «Дон Кихот!» — Расстались друзьями.
С Ирвингом было сложнее. Александеру и Уиндхему важно одно: подмазать критика и заручиться его дружеским расположением. За это и выплачиваются задатки, хотя переводов этих никто не видит и самые пьесы никогда не ставятся. Ирвинг же скупал пьесы, чтобы и самому их не ставить и другому не дать. Он сыпал взятки открыто, не таясь, по-королевски. Его премьеры всегда завершались банкетом на сцене, и считалось за честь получить на этот банкет приглашение. В такие дни его заместитель Брэм Стокер находил меня перед спектаклем и передавал приглашение; звали и других сколько-нибудь представительных критиков. Я неизменно рассыпался в благодарностях, но на банкет не остался ни разу.
Ирвинг не был столь проницателен, чтобы в «Избраннике судьбы» увидеть для себя прекрасную роль. Он твердо решил, что, насколько это будет в его силах, моей пьесы не получат ни Уилсон Баррет (смешно — он его почему-то побаивался), ни любой другой соперник. Замысел его был прост: пьесу от греха положить в свой карман, то есть заживо похоронить, и одновременно ввести в свою литературную свиту довольно опасного критика, которого он в разговоре с Эллен Терри называл одно время «вашим любезным мистером Шоу».
Я все это понял в то утро, когда мы в первый и последний раз встретились в «Лицеуме». Держался я дружески, но строго: передо мной сидел ребенок. Мое поведение его беспокоило. Он не знал себе равных в своем деле, а тут… Он был готов к враждебности, был готов к почитанию. Но чтобы с ним обращались, как с ребенком, этого он не ожидал. Чертовщина какая-то! Он был очень озадачен. Однако вел себя образцово. Попытаюсь передать существо нашей беседы.
Шоу. И когда же вы намереваетесь поставить пьесу?
Ирвинг. Точно я не могу сказать. У меня сейчас много дел. Может быть, когда вернусь из Америки, и т. д. и т. д. Но если вам нужен аванс…
Шоу (предложенные 50 фунтов его растрогали). Спасибо, но дело не в этом. Я не хочу, чтобы моя новая пьеса пошла через двадцать лет, словно только что написанная.
Ирвинг (обнаруживает лисью хитрость). Это мы уладим! В прессе ко мне прислушиваются… Есть некто Бендэлл…
Шоу. О господи, знаю я вашего Бендэлла! В конце концов я и сам пресса. Я вот о чем хочу вас спросить. Допустим, когда вам было двадцать три года, вы могли бы очень неплохо сыграть Гамлета (может быть, вы его тогда и сыграли). Но сейчас, в расцвете сил — разве решитесь вы повторить то исполнение как высший образец ваших достижений на сегодня? Так же и я. Я еще напишу что-нибудь получше «Избранника судьбы». Но сейчас ждать постановки больше, чем сезон-другой, я не намерен.
Фактически разговор на этом кончился. У Ирвинга хватило деликатности не высказать мне напрямик: «Да плюньте, старина! За вашу пьеску я даю вам 50 фунтов, а хотите — 100… Никто же ее все равно не поставит». И потом, он же не мог предвидеть мою «Святую Иоанну», о которой я высказал столь туманное пророчество. Мы учтиво расстались. Дело не продвинулось, хотя пьеса еще оставалась у него «на заметке». И я решил: прикарманить пьесу я ему не дал, а так — пусть держит ее на здоровье, может, надумает еще поставить.
В этом положении все оставалось до того несчастного вечера, когда Ирвинг дал единственное представление возобновленного «Ричарда III». Он сделал два-три промаха на сцене, а потом свалился с лестницы и сильно повредил колено. О спектакле я написал правдивую и очень глупую заметку: перечислил несуразности, сказал, что Ирвинг не вполне управлял собой. Я не оговорился: заметка была глупая. Ирвинг немного перепил, в этом было все дело. Как я тогда не догадался?..
На беду Ирвинг не поверил в мою неискушенность и в моей критике увидел скрытое и злонамеренное обвинение в пьянстве. Он немедленно отрекся и от «Избранника судьбы» и от меня. Еще до получения официального письма по этому поводу я встретил директора театра «Хэймаркет» Фредерика Харрисона и с изумлением узнал, что совершил страшное преступление — в «Лицеуме» царит полная паника. Сначала я не поверил и спросил, кто ему наплел все это. Харрисон сослался на Гарри Ирвинга, который по-отцовски отнесся к этому событию: мол, старику наука — впредь не напивайся.
Очевидно, Ирвинг считал меня человеком не только злокозненным, но и бесчестным, полагая, что после нашего соглашения я просто был обязан его восхвалять. Между тем в прессе промелькнули сообщения, что он собирается ставить мою пьесу (кстати, не моих рук дело: я-то знал, что он ее не поставит), и поэтому я настоятельно потребовал от него весомых причин отказа. В ответ на это я стал получать от его имени саркастические послания, трудолюбиво составленные Л.-Ф. Остином или Брэмом Стокером, его придворными литераторами. Я не выдержал и обрушился на него с бранью, заявив, что отлично знаю, кто мне пишет эти письма, но знает ли он, чем могут поплатиться его люди за свои дурацкие проделки? Ирвинг сразу пошел на мировую и собственноручно написал мне искреннее письмо, допустив в начальных строках одну из тех милых ошибок, которыми обильно пестрят письма королевы Виктории. Письмо было простое, непосредственное, и смысл его сводился к следующему: «Ради Христа, оставьте меня в покое». Такова развязка. Меня мучил стыд, что хоть и без умысла, но я обращался с этим ребенком, как с японским борцом.
По поводу его смерти тоже кое-что можно вспомнить, но я Вам, кажется, об этом рассказывал. Короче, не требуйте всего сразу от
Джи-Би-Эс».Но если Шоу и пощадил Ирвинга и даже дал ему возможность с достоинством отступить, оставлять его в покое он не собирался. В октябре 1897 года Шоу пишет рецензию на «Гамлета» Форбс-Робертсона, где отмечает, что «пьесы Шекспира служат для него (Ирвинга) чем-то вроде словарной каменоломни. Он выносит из нее текст и великолепнейшие образы, на которых, однако, стоит его собственная проба».
В январе 1898 года Шоу признался читателям, что сэр Генри Ирвинг не прислал ему приглашения на «Петра Великого»: «При сложившихся обстоятельствах это не просто забывчивость — это просьба не приходить». А когда в октябре 1905 года Ирвинг умер, Шоу выступил в австрийской газете с сенсационной статьей: Ирвинг «принудил двор возвести его в рыцарское достоинство»; Ирвинг «интересовался одним только собой», а в себе самом его интересовала «вымышленная личность в вымышленных обстоятельствах»; Ирвинг «жил во сне». Эти положения после обратного перевода выглядели в английских газетах так: умер ограниченный и самовлюбленный человек, напрочь лишенный культуры и тешивший себя единственно мыслями о собственном величии.
