Андрей Турков - Александр Твардовский
«Я во время войны прочел эти вещи, и мне было так радостно, потому что мне кажется (я не берусь этого утверждать), что Шекспир по-русски должен быть именно таким. И как мы не понимали того, что к чести нашей культуры не только то, что во время войны создавались замечательные симфонии, но и то, что во время войны, кроме вещей связанных непосредственно с нею, рожденных от нее, приумножалось наше национальное культурное богатство. Мне лично претит та кичливость, которая несколько свойственна людям, носящим военную форму, что, дескать, мы самое главное. Нет, я бы такую работу, как работа Маршака, как работа Пастернака, поставил в одну линию с работой лучших писателей-фронтовиков, и я думаю, что это было бы очень лестно для нас, проведших эту войну на фронте».
Увы, на этот раз «Новому миру» пришлось не только напечатать резко отрицательное редзаключение прежней, симоновской редколлегии журнала на предложенный к публикации роман «Доктор Живаго», но и вынужденно согласиться с ним в немногословной заметке «От редакции».
Александр Трифонович, по свидетельству близких, был очень угнетен всем случившимся: «Расправились с писателем, не читая его романа».
Полтора года спустя Борис Леонидович умер от быстро развившегося после «проработки» рака… И кто мог тогда предвидеть, что подобная участь ждет и Твардовского.
«Не только писать, читать печатных книг некогда», — записывал он 3 августа 1958 года в пылу складывания первых номеров. И чуть позже жаловался И. Соколову-Микитову: «Журнал покамест съедает все мое время, мой приусадебный участок (в литературном смысле) все время в полном забросе. А ведь, как известно, этот участок в жизни колхозника порою играет не „подсобную“, а главную роль. Ведь даже в материальном смысле новомирский трудодень дает мне ничтожную часть того, что по инерции идет мне еще с приусадебного участка. А я туда уже почти не заглядываю: собрание сочинений не могу подготовить, засесть за него…»
Журнал и потом отнимал много сил и времени. Одни письменные объяснения Твардовского с авторами отклоняемых рукописей нередко стоили пространных рецензий и требовали подлинной отваги в высказывании нелицеприятных оценок знаменитостям и даже самым близким людям: «Страх как не хотелось бы мне огорчать тебя, но приходится: пьеса мне очень не понравилась» (из письма Овечкину 24 ноября 1959 года); «Вот что могу сказать относительно Вашей новой пьесы: это, как говорится, постройка облегченного типа» (из письма Назыму Хикмету 31 августа 1959 года).
Да и сама общественная обстановка не способствовала осуществлению самых заветных замыслов. Тяжко занятый помимо редакторских обязанностей еще и своим собранием сочинений поэт вместе с тем замечал: «…может быть, хорошо, что такая работа выпала на такое время, когда весьма трудно двигаться дальше, не кривя душой».
И все же он стремился воспользоваться любой возможностью, «чтобы хоть малость пописать» пусть в самом недолгом уединении. «Вчера — как прибыл сюда и еще в дороге, — записывает Александр Трифонович 17 декабря 1959 года, выбравшись в „дом творчества“, — кинулся весь в „Тёркина на том свете“… Сегодня день работы такой, когда в чистоте как будто и нет ничего, но все клубится, набегает, сменяется, нащупывается, уходит, возвращается, сцепляется — без конца, но все же во всем этом месиве что-то, очевидно, живет, вырабатывается, очищаясь, освобождаясь от костеневшего».
«…И, кажется, пошло, — доверительно сообщается в тот же день Ивану Сергеевичу Соколову-Микитову, — давно уже кипело, а хуже нет, как уже и перекипит».
Но меняются обстоятельства, меняются и планы — не без некоторых «тактических» расчетов. «Двигаю сталинскую главу», — записывает Александр Трифонович месяцем позже (18 января 1960 года). А 12 февраля уже делится с тем же Иваном Сергеевичем и некоторыми итогами: «Я, кажется, застряну в Барвихе еще недельки на две, т. к. я расписался здесь, возомнил, что вижу берег моих „Далей“, и на этом основании дерзнул обратиться к Е. А.[31], пасть в ноги и просить освободить меня от предстоявшей мне с неизбежностью поездки за океан. Представьте, я был понят там, как надо, и мне было предоставлено выбрать, что мне более выгодно в смысле работы… Словом, я за работой, которая временами как бы даже успешно подвигается вперед и сулит мне радость рассчитаться с „Далями“, растянувшимися на добрых 10 лет… „Тёркина на том свете“ покамест отложил, имея в виду, что заключительные главы „Далей“ — если пройдут — пробьют ему дорогу».
«Иду по льду, который трещит во всю ширину реки» — слова, сказанные поэтом в пору создания «Друга детства», были бы справедливы и по отношению к «сталинской» главе.
В предвидении неизбежных цензурных и «цековских» препон (в частности — ссылок на то, что партия, дескать, «по данному вопросу» уже все сказала в постановлении «о культе личности», его же не прейдеши) Твардовский решил апеллировать к самому Хрущеву.
«Если бы все, в чем нуждается душа человека, можно было бы сказать в докладах и решениях, — говорится в набросках письма ему, — не было бы необходимости искусства, поэзии».
Помощник Никиты Сергеевича Лебедев впоследствии напоминал «шефу», что только его вмешательство и телефонный звонок главному партийному «идеологу» М. А. Суслову открыли финальным главам «Далей» дорогу в печать. Они были опубликованы не только в «Новом мире» (№ 5), но и в «Правде» (29 апреля и 1 мая 1960 года), вызвав самую бурную читательскую реакцию.
«Заниматься не дали — телефон оборвали», — пожаловалась отцу младшая дочь Ольга. А поток писем начинал напоминать времена давнего «Тёркина». Только прежнего единодушия в них не было! Твардовский со своей всегдашней, по собственным словам, готовностью признать («по крайней мере, в душе»), что — «не получилось», обращал особое внимание на «хулу»: одни возмущались «охаиванием» Сталина, другие… его восхвалением! «Какое, однако, многослойное, разного уровня и характера это читательское море», — подытоживал поэт.
Даже ближние люди находили в «сталинской» главе, получившей название «Так это было», и умолчания, и «ненужные славословия», и даже «очевидную неправду» и в запальчивости хватали лишку.
Гневались на первую же строфу, хотя в ней заключалась тяжкая правда и о вожде, и о множестве современников:
…Когда кремлевскими стенами
Живой от жизни огражден,
Как грозный дух он был над нами,
Иных не знали мы имен.
И на другую, казалось, выдержанную в духе официальной трактовки войны и даже в соответствующей стилистике:
