Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам
После подобного заявления (весьма неожиданного для обстановки тех лет и поэтому совсем уж непонятного) звучит призыв Маяковского к своему стиху, чтобы он умер. Умер, «как рядовой, как безымянные на штурмах мёрли наши».
Почему стиху, прорвавшему «трудом / громаду лет», необходимо умирать?
Потому, заявляет поэт, что ему наплевать на монументы, которые потомки захотят поставить ему (бронзовые или мраморные). Он предлагает считать «общим памятником» (ему и его современникам) «построенный в боях социализм».
Казалось бы, всё. Вступление закончено.
Но нет, Маяковский вновь начинает вспоминать. И заводит разговор о РОСТА, где он рисовал плакаты:
«…вылизывал / чахоткины плевки
шершавым языком плаката».
Заверяя при этом, что занятие поэтическим творчеством не сделало его богатым:
«Мне / и рубля / не накопили строчки,
краснодаревщики / не слали мебель на дом».
Но ведь это же совершенно не соответствовало действительности! В то время, когда чуть ли не все москвичи жили в коммуналках, Маяковский оказался владельцем не только четырёхкомнатной квартиры, но и комнаты-кабинета в центре столицы. Имел собственный автомобиль, купленный в Париже. Его обслуживали домработница и личный шофёр. Советские люди таких «небогатых» сограждан называли в ту пору буржуями. Но Маяковский, именуя себя пролетарием, заявлял, что «кроме свежевымытой сорочки» ему «ничего не надо».
И, наконец, совсем уж неожиданным предстаёт финал вступления. В нём грядущее называется «светлым», а читатели и слушатели отсылаются к начальным строчкам, где современность именуется «потёмками», в которых орудует некая «банда» (состоящая, надо полагать, из всё тех же конструктивистов).
И вновь вспоминается стихотворение «Смерть поэта», которое, как известно, завершается так:
«Но есть и божий суд, наперсники разврата,
Есть грозный суд: он ждёт;
Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперёд.
Тогда напрасно вы прибегните к злословью:
Оно вам не поможет вновь…»
Лермонтовские «наперсники разврата» во вступлении в поэму Маяковского названы «бандой поэтических рвачей и выжиг», а в роли «божьего суда» выступает не менее грозное ведомство, которое в ту пору вершило суд над проштрафившимися партийцами – Центральная Контрольная Комиссия (ЦКК):
«Явившись / в Це Ка Ка / идущих / светлых лет,
над бандой / поэтических /рвачей и выжиг
я подниму, / как большевистский партбилет,
все сто томов / моих / партийных книжек».
Эти полные убеждённости в своей правоте слова Маяковский, вроде бы, обращаясь напрямую к потомкам, бросал и своим современникам, большинство которых (даже те, кто носил в кармане партбилет) для грядущего коммунизма не годились, потому что обюрократились и омещанились. Но они (эти партийные и поэтические «бороды») на открытие выставки не пришли, и, по свидетельству тех, кто на ней присутствовал, расстроенный Маяковский читал стихи упавшим голосом.
Реакция публики
Павел Лавут:
«Маяковский прочёл „Во весь голос“.
В зале воцарилась атмосфера необычайной взволнованности».
Артемий Бромберг:
«Он читал с каким-то особым волнением и подъёмом, иногда заглядывая в маленькую записную книжку, которую держал в руке. В зале стояла абсолютная тишина».
Людмила Владимировна Маяковская, сестра поэта:
«Когда я слушала поэму, мне стало страшно».
Наталья Брюханенко:
«Впервые прочёл он в этот вечер „Во весь голос“. Обращение к потомкам тягостно поразило многих присутствующих. Мне хотелось плакать».
Ей вторила Наталья Розенель (жена Луначарского), пришедшая на открытие выставки без мужа:
«Мне хотелось плакать».
Наталья Брюханенко:
«Когда он кончил читать, все встали и стоя аплодировали».
Галина Катанян:
«Потрясение было так велико, что я просто не соображаю, что делаю: я кричу, топаю ногами. Незнакомая девушка рядом со мной отчаянно вопит что-то непонятное и вдруг целует меня в щёку.
Маяковский стоит несколько секунд под этим ливнем криков и рукоплесканий, потом стремительно уходит».
О том, что происходило дальше, рассказал Павел Лавут:
«Слово предоставили посетителям…
А.Бромберг, заменявший экскурсовода и помогавший оформлять выставку, огласил просьбу Ленинской библиотеки – передать выставку в её ведение. Маяковский согласился при условии, что для неё найдут нужное помещение и организуют её показ в рабочих клубах Москвы и других городов Союза.
По просьбе аудитории слово взял Виктор Шкловский:
– Маяковский за двадцать лет не дал ни одной ненужной вещи!
Студент 2-го МГУ сетовал на то, что в учебных программах школ и вузов нет произведений Маяковского…
Группа литературной молодёжи, объединённой при «Комсомольской правде», объявила себя ударной бригадой по осуществлению выдвинутых предложений. Здесь же они распределили между собой обязанности: одни должны были заняться пропагандой выставки в рабочих клубах, другие – добиться включения произведений Маяковского в учебные программы вузов и школ и взяться за организацию переводов его произведений на иностранные языки, третьи – подготовить копии выставки, четвёртые – собрать и обработать материалы о Маяковском».
Вероника Полонская:
«В день открытия выставки у меня был спектакль и репетиции. После спектакля я встретилась с Владимиром Владимировичем. Он был усталый и довольный. Говорил, что было много молодёжи, которая очень интересовалась выставкой.
Потом он сказал:
– Но ты подумай, Нора, ни один писатель не пришёл!.. Тоже товарищи!»
Илья Сельвинский на открытии выставки не был, но потом, ознакомившись со вступлением в поэму «Во весь голос», написал:
«"Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне".
Это сектантское, а не большевистское отношение к поэзии. Человек стал молчальником, чтобы угодить Господу Богу. Но Господа Бога нет. И, следовательно, его трагедия нелепа. Маяковский сам выдумал себе этого кровожадного Бога.
