Валерий Шубинский - Зодчий. Жизнь Николая Гумилева
Открытка, посланная Н. С. Гумилевым В. Я. Брюсову из Каира, 1908 год. Институт мировой литературы (Москва)
Удивительно, что в прошлом Гумилева интересуют прежде всего сказки и мифы — «Апис белоснежный, окровавленный цепью из роз», «хороводы танцующих жриц»; в настоящем же он внимателен к быту — правда, идеализированному, увиденному с чисто декоративной стороны. Впрочем, цитируемое стихотворение написано в 1918 году. В 1908-м, десятилетием раньше, Гумилев был погружен в себя, и мысли его были заняты другим: несчастной любовью и сомнениями в своем даре. Хотелось бы сказать, что инициация в саду Эзбекие и впрямь состоялась (если не годом раньше, то сейчас), что из Египта вернулся другой человек — повзрослевший, сильный, уверенный в себе. Тот, что «в каждом шуме слышал звоны лир, говорил, что жизнь — его подруга, коврик под его ногами — мир». Хотя, пожалуй, это не до конца правда… Инициация была впереди, и выглядела она несколько иначе. Но, может быть, безумная, с точки зрения здравого смысла, поездка и сделала Гумилева немного мудрее, сильнее, свободней.
Согласно Лукницкому, Гумилев побывал и в Луксоре (древних Фивах), в Верхнем, отдаленном от моря, Египте, где (помимо прочих достопримечательностей) увидел знаменитый Луксорский обелиск — двойник того, что украшает Place de la Concorde в Париже (площадь Согласия — ту самую, где некогда стояла гильотина; это ведь не российский приоритет — назвать день рокового переворота «днем национального согласия и примирения»). Стихи Теофиля Готье, посвященные двум этим памятникам, он впервые прочтет — и блистательно переведет на русский язык — несколько лет спустя.
Однако в коротком письме к Брюсову, отправленном из Каира, Гумилев печалится, что ему не удается проникнуть «вглубь страны». Вместо этого молодой путешественник собирается отправиться «в Палестину или в Малую Азию». Но тут у него совершенно неожиданно кончаются деньги.
Каким-то образом добирается он до Александрии, где день или два голодает; должно быть, ему становится худо от голода — в порту рабочие, сжалившись, кормят его хлебом и помидорами. Наконец он занимает деньги у ростовщика (заложив колечко?), покупает билет на пароход (6 октября) и возвращается, согласно Лукницкому, тем же путем — через Одессу и Киев.
Когда Гумилев вернулся в Царское Село?
Ахматова пишет, что путешествие его продолжалось «шесть недель». Значит, оно должно было закончиться примерно 20 октября. Утверждение Панкеева, согласно которому Гумилев 29 ноября (!) прибыл из Египта в Париж и уже оттуда вернулся в Россию, можно даже не комментировать.
В письме к Брюсову от 27 ноября Гумилев пишет, что вернулся в Царское недели три назад. То есть около 9 ноября.
Попробуем посчитать. Если Гумилев возвращался из Египта «тем же путем», он должен был прибыть в Одессу 27 или 28 октября, в Киев — 30-го или 31-го, в Петербург (если считать, что в Киеве он провел не больше двух дней) — между 3 и 5 ноября. Впрочем, пароход из Каира в Одессу мог доплыть и несколько быстрее: все зависело от продолжительности стоянок в портах. Существует письмо Гумилева к В. Кривичу, при публикации[49] датированное «26 октября, Каир». В этом письме он обещает «быть через несколько дней» в Царском Селе. Может быть, надо читать не «Каир», а «Киев»? (Тем более что из Каира добраться до Царского Села за несколько дней в ту эпоху было физически невозможно.) Если так, Гумилев должен был вернуться домой примерно к 1 ноября.
Таким образом, его поездка заняла не шесть, а по меньшей мере семь с половиной недель. Из них в Египте — пять дней.
Так вот путешествовали без малого сто лет назад…
Глава пятая
Инициация
1
В Царском Селе Гумилев поселяется с родителями — сперва на Конюшенной улице, 35, в доме Белозеровой (ныне дом 29), потом (с 1909 года) — на Бульварной улице, 49, в доме Георгиевского. Семикомнатная квартира в доме Белозеровой была тесна для огромной семьи: больной отец, мать, Николай, Дмитрий, Александра с сыном и дочерью. Николаю было трудно, потому что уже никто в семье (кроме матери) не был для него в эти годы по-настоящему близким человеком: ни Дмитрий — заурядный молодой офицер, ни отец, ни Александра, которую В. Срезневская, общавшаяся с ней в 1910-е годы, называет «злой, завистливой и чрезвычайно неумной»[50]. У Гумилевых жила еще и собака — Молли, сука английского бульдога. Летом 1912 года она принесла щенков; в 1916-м она была еще жива и здорова. Поэт относился к ней с большой нежностью.
Нижний этаж занимала семья художников — Дмитрий Николаевич Кардовский, видный книжный график и сценограф, и его супруга Ольга Людвиговна Делла-Вос-Кардовская, живописец, с дочерью и прислугой. Гумилевы и Кардовские продолжали общаться и после переезда на Бульварную. Ольга Делла-Вос-Кардовская написала в ноябре 1908-го (т. е. сразу же по возвращении из Египта) портрет Гумилева, привлеченная не столько его поэтическим даром, сколько «какой-то своеобразной остротой в характере лица». Удивительно, что общепризнанно некрасивая внешность Гумилева становилась предметом интереса стольких художников — в течение всей его жизни.
Продолжаются и другие царскосельские знакомства.
Дмитрий Кардовский, 1900-е
Чаще, чем прежде, видится он в это время с Анненским, который, как вспоминал он позднее, «поражал пленительными и необычными суждениями». Видимо, те воспоминания, которые зафиксированы в стихотворении «Памяти Анненского», относятся именно к этому времени:
Я помню дни: я робкий, торопливый,
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт.
Десяток фраз, пленительных
и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространства
безымянных
Мечтаний — слабого меня.
Мы довольно мало знаем про «живое» общение двух поэтов. Разумеется, ни в коем случае нельзя воспринимать как мемуарное свидетельство чисто беллетристический текст Г. Адамовича «Вечер у Анненского», где автор (которому в момент смерти Анненского было семнадцать лет) гостит у Анненского вместе с Гумилевым и Ахматовой (которая не была с Анненским знакома и которая в 1909 году ни разу не была в Царском Селе). Несомненно одно: только в эти годы Гумилев, сам искавший новые пути для своей поэзии, приближавшийся к черте зрелости, по-настоящему оценил гений своего гимназического «грека». Именно Гумилев открыл поэзию Анненского сверстникам и способствовал его вхождению в круг деятелей «нового искусства» — круг, от которого Иннокентий Федорович долго был отлучен обстоятельствами.
