Роми Шнайдер - Я, Роми Шнайдер. Дневник
И я благодарна тебе за то, что ты меня впустила в этот прекрасный, великолепный (иногда скверный) мир, и берегла меня и моего брата, и позволила нам быть детьми, какими мы были и какими для тебя и остались! Обнимаю тебя — храни тебя Господь!
Твоя Роми.
P. S. Если бы ты сейчас была здесь, то мы вместе отправились бы «в морозильник» и поели бы хлеба с сыром и маринованных огурцов; делать это в одиночестве — просто тоска, но я голодная — и буду при этом думать о тебе. Кухарке я завтра утром скажу, что это была ты — приезжай скорее — и пожалуйста, без багажного вагона в аэропорту — только пара чемоданов!
Лето 1965 года
Я уже говорила, что во Франции я училась жить и любить, двигаться и одеваться. У меня такое чувство, что я родилась в Вене, чтобы жить в Париже.
Слишком много важного там со мной случилось. От моего первого театрального ангажемента до моего первого прорыва в кино.
У меня немецкий паспорт, у моей матери немецкий паспорт, у моего брата Вольфа — тоже немецкий паспорт. Я — немка, мой отец — австриец. Я родилась в Вене, училась в Гамбурге, Берлине и Мюнхене, живу в Париже, говорю сегодня по-французски и по-английски почти так же хорошо, как на моём родном языке. Я наделала ошибок, и я горько раскаиваюсь в них. Но меня забрасывают камнями и за то, в чём я себя никак не могу признать виновной. Моя умная мать часто меня утешает. Я очень радуюсь, что вскоре проведу несколько недель в Инсбруке вместе с ней и с моим братом, он изучает медицину в Базеле. Я узнала, к сожалению — к сожалению, это надо признать, — что если личной жизни нет, то в профессии тоже не всё в порядке. Например, вот как раз сейчас я могла бы радоваться карьере — большому договору в Голливуде. Но я чувствую, что что-то не так. За всё нужно расплачиваться, иногда особенно жестоко. Паяц вовсе не смеётся. Конечно, это слишком резко сказано. Или слишком странно. Не знаю.
Я не могу сама себя описывать. К этому у меня просто нет таланта. И вообще: кого каждый знает меньше всего, так это самого себя. В любом случае я человек очень нервный и немножко сумасшедший. У актёров всегда так.
Сама себе я не очень-то нравлюсь. И уж точно в себя не влюблена. Но я считаю себя очень счастливым человеком, и у меня всё в порядке.
То, что я — трудная, это точно. Но не стоит преувеличивать подобные утверждения. Если на меня нападают, я отбиваюсь. Совсем как кошки и собаки; они тоже так делают. И если мне хамят, я делаюсь неприятной. Но это же нормально! Или?.. Ничего важного я не отвергаю. Но ведь я же не для того родилась, чтобы проплакать всю жизнь напролёт. Я сохраняю для себя только лучшее. Недавно я разговаривала по телефону с Аленом.
Мы — добрые друзья.
Я хотела бы никогда не расставаться с актёрством. Если я рухну, то снова начну с начала.
Равноправие? Прекрасно — только если из-за этого не превратишься в парня. Нужно всё-таки оставаться женщиной.
Я бы охотно подчинялась, если я люблю. Исполняла бы требования мужчины, пока они не доходят до тирании. Каждая женщина, которая любит, понимает это. Я беру уроки танца у Джерома Роббинса, и ещё уроки пения в Париже, — и никто мне не верит, что это я делаю с удовольствием.
Я слишком часто говорю, что думаю. В жизни я плохая актриса, от этого отвыкаешь.
В жизни я — довольно плохая актриса.
Никто не забывает свой родной язык. И почему бы это я не хотела говорить по-немецки?
Я читаю рукописи одну за другой, и ничего не делала бы охотнее, чем сниматься в немецком фильме, если бы нашла подходящую роль. Это совершенно необъяснимо, почему немецкое кино попало в такое невыгодное положение. Чем был бы Голливуд для немецких и австрийских режиссёров? Они создали большой американский кинорынок. Любич, Уайлдер. Преминджер, Циннеман, Ланг, Костер. И режиссёры молодого поколения тоже хороши, но у них до сих пор не было случая проявить себя. Наши актёры тоже великолепны, им только не хватает материала. Авторов не хватает!
Если мы не экспортируем наши фильмы, то зато мы экспортируем целый ряд наших звёзд. Что в этом плохого? Это же признание немецких достижений! Успех немецких звёзд за границей — это предтеча экспорта немецкого кино. Почему на нас нападают? Откуда эта подтасовка: якобы мы ничего не желаем знать о своей Родине? Это совсем не так! Работа в кино нынче интернациональна. Кто не ориентируется на весь мир, не приноравливается к нему, тот отстаёт от жизни.
Есть только хорошие и плохие артисты. Национальность тут вообще ни при чём. К сожалению, есть звёзды, которые на самом деле не артисты, и есть, — увы, увы, — хорошие артисты, которые не стали звёздами. Я хотела бы и дальше работать над собой и как можно больше играть в театре. Мне этого не хватает. Ведь учишься только на сцене. Я играла только в двух спектаклях, в Париже, по-французски. Этого недостаточно. Киноактриса должна постоянно возвращаться в театр. И дело тут не в том, какую роль играть, а в том, КАК ты её играешь и КТО ставит спектакль. Это гораздо важнее, чем всё остальное.
Если бы мне хватило силы воли отказаться от кино и стать серьёзной театральной актрисой!
Осень 1965 года
Я хотела бы снова работать в Германии. Непременно! Играть в театре в Берлине. Я полагаю, в Германии — лучшие режиссёры, актёры, писатели. Лучше всего для меня было бы сыграть в Берлине комедию, у Барлога или Кортнера. Они знают: я же никогда не отказывалась говорить по-немецки. Это грубая ложь.
И клетки для восьми собак у меня тоже нет. У меня вообще только две собаки.
Единственно правильное для актёра — сцена. Там ты остаешься один, и только там и видно, чего ты на самом деле стоишь. Это совсем не как в кино, где делают сколько угодно дублей, если у актёра что-то не получается. Играть в театре — моё самое большое желание.
Я бы и снималась охотно, у хороших режиссёров — Клузо, Уэллса, Висконти, Казана, Хьюстона, Тони Ричардсона, сэра Лоуренса Оливье, Билли Уайлдера; во Франции — у Клемана, Трюффо, Луи Малля.
В Германии я бы с удовольствием сделала ещё один фильм с Альфредом Вайдеманном, лучше всего — в Мюнхене. Сейчас это самый великолепный немецкий город.
Да, это очень странно, что я до сих пор ни разу не играла в театре на своём родном языке, но подождите, не так уж долго осталось, и это случится. Каждый раз, когда я встречаю Барлога в Берлине или Кортнера в Мюнхене, мы делимся друг с другом своим горем. С каким удовольствием я работала бы с ними, но каждый раз что-то происходит, что-то мешает...
У меня большие планы. Ведь кто-то же пишет для меня пьесу, как раз сейчас! Как я хотела бы наконец играть на сцене на своём родном языке! Но эту пьесу я играла бы не только по-немецки, а представила бы её потом в Париже, по-французски, а потом — по-английски, в театре на Бродвее.
