«Чувствую себя очень зыбко…» - Бунин Иван Алексеевич
“Рядом с внешним миром, – говорит Адамович, – есть еще мир внутренний, вполне и безоговорочно бесконечный, вечно меняющийся и вечно новый”. Это очень приятно слышать, но кто же это когда отрицал? А потом – что же делать и с этим внутренним миром без изобразительности, если хочешь его как-то показать, рассказать? Как его описать без описательства? Одними восклицаниями? Нечленораздельными звуками?
Пора бросить идти по следам Толстого? А по чьим же следам надо идти? Например, Достоевского? Но ведь тоже немало шли и идут. Кроме того: неужто уж так беден Толстой и насчет этого самого мира внутреннего? “На Толстом, – говорит Адамович, – не кончается литература – есть и другие выходы…” Это как нельзя более верно, но откуда взял Адамович, будто существует теперь уж такое ужасное засилье Толстого?
Дальше речь идет почему-то обо мне. “Крайне интересно в этом отношении творчество даровитейшего и убежденнейшего из «толстовцев», Бунина, особенно поздние его вещи, после «Господина из Сан-Франциско», все-таки куда-то дальше рвущиеся, как бы изнывающие под тяжестью собственного совершенства…”
Странная речь. Я весьма люблю Толстого, но при чем тут “убежденнейший толстовец”? Что это значит? Я употребляю только его “выходы”? Не больше, чем “выходы” прочих создателей не только русской, но и мировой литературы, имея, впрочем, и некоторые свои собственные, к счастью. Я подражаю ему? Нет, конечно. Похож на него? Ни в малейшей степени. Я “рвусь” куда-то после “Господина из Сан-Франциско”? Конечно, “рвусь”, но “рвался” не только после, но и прежде него.
“Внутренний мир, – говорит в конце концов Адамович, – через видимое постигается, но лишь в том случае, когда это видимое не поглощает внимания…” Вот это наконец уже совсем бесспорно. И не лучше ли было бы лишь одно это и сказать, вместо всего прочего? Только даже и это давно всем ведомо. Не ведомо молодым писателям, которых все-таки не мешает поучить? Но их, по-моему, уж чересчур много учат. Просто задергали. Над ними денно и нощно стонут, подобно чеховской няньке: “Пропали ваши головушки!” И Адамович их за одно журит, а, например, Осоргин за другое, – один за “бытовизм”, другой за отсутствие оного:
– Русский язык вы вот-вот забудете…
– Русского быта не знаете…
– “Сюжетная теснота” у вас ужасная…
– Прошли вы все по одной и той же дороге…
– Бедные жертвы безвременья!
– То ли дело было прежде!
А что, собственно, такое было прежде, если говорить о писателях новейшей формации?
По Волге иногда плавали? С извозчиками порой разговаривали? Но неужели все “ледяные походы”, все Балканы и вся Европа ровно ничего не значат перед Волгой и извозчиком? Неужели Шекспир неправ был, сказавши, что “домоседная мудрость недалеко ушла от глупости”?
Какой такой особый быт, какую такую особенную Русь познавали прежние молодые писатели, сидя в ресторанах “Вена” или “Большой Московский”, в “Бродячей Собаке” или в редакции “Русского богатства”?
“Сюжетная теснота”! А вспомните-ка, какая теснота была в “Русских богатствах” – в одном роде, а в “Скорпионах” и “Аполлонах” – в другом!
Леонид Зуров
Недавно я, совсем неожиданно, испытал большую радость: прочел книжку нового молодого русского писателя, Леонида Зурова, изданную в Риге и состоящую из повести “Кадет” и нескольких небольших рассказов: подлинный, настоящий художественный талант, – именно художественный, а не литературный только, как это чаще всего бывает, – много, по-моему, обещающий при всей своей молодости.
Поспешил что-нибудь узнать об авторе этой книжки. Узнал, что ему всего двадцать шестой год, что родился и рос он в Псковском краю, шестнадцати лет ушел добровольцем в Северо-Западную армию, был два раза ранен, потом попал в Ригу, где был рабочим, репетитором, маляром, секретарем журнала “Перезвоны”, а теперь живет на свой скудный литературный заработок; что писать он начал всего три года тому назад, работая с большими перерывами, при очень тяжелых материальных обстоятельствах…
На днях я с еще большей радостью прочел его новую книжку “Отчина”. Он мне пишет (в ответ на мое письмо о первой его книжке), что “Отчину” он писал “по обещанию”. А в предисловии к ней говорит: “Это результат моей работы в Псково-Печерском монастыре, в его рукописной библиотеке, весной 1928 года…” Уже одно это прекрасно. Но прекрасна и сама книжка, – на нее надо обратить особенное внимание.
Дай Бог всяческого благополучия молодому дарованию.
Заметки
<19 сентября 1929 г.>
Рассказ моего домашнего воспитателя о Гоголе:
– Я его однажды видел. Это было в одном московском литературном доме. Когда мне его показали, я был так поражен, точно увидел что-то сверхъестественное. Подумать только: Гоголь! Я смотрел на него с неописуемой жадностью, но запомнил только то, что он стоял в толпе, тесно окружавшей его, что голова у него была как-то театрально закинута назад и что панталоны на нем были необыкновенно широки, а фрак очень узок. Он что-то говорил, и все его почтительно и внимательно слушали. Я же слышал только одну его фразу – очень закругленное изречение о законах фантастического в искусстве. Точно этой фразы не помню. Но смысл ее был таков, что, мол, можно писать о яблоне с золотыми яблоками, но не о грушах на вербе.
Бывало, кричит гимназический учитель, желая поразить твое воображение ужасом:
– Ты опять, Бунин, не знаешь урока? Ты что ж, пастухом хочешь быть?
Он и не подозревал, какой сладкой мечты касался.
– Быть пастухом! – думал я. – Да что же может быть чудесней!
Смущала только мысль:
– А может быть, все-таки, лучше стать писателем?
Первое литературное разочарование. Первое литературное знакомство: с писательницей Шабельской.
Мне было семнадцать лет, я впервые приехал в Харьков. До этой поры я, выросший в деревне, не видал, конечно, даже издали ни одного живого писателя, а меж тем трепетал при одной мысли увидать его воочию. Писатели представлялись мне существами столь необыкновенными, что я был бесконечно счастлив даже знакомством в Харькове с женой писателя Нефедова. Я уже читал тогда этого писателя и хорошо понимал, сколь он скучен и бездарен. Но все равно – он был все-таки “настоящий” и очень известный в то время писатель, и вот я даже на жену его смотрел чуть не с восторгом. Легко представить себе после этого, что я испытал, случайно узнав однажды, что в Харькове живет писательница Шабельская, та самая, которая когда-то сотрудничала в “Отечественных записках”! Я из всех ее произведений читал только одно: “Наброски углем и карандашом”. Произведение это было скучнее даже Нефедова и, казалось бы, уж никак не могло воспламенить меня желанием познакомиться с его автором. Но я именно воспламенился: узнав, что эта самая Шабельская живет в Харькове, тотчас же решил бежать хоть на дом ее взглянуть, и так и сделал: в тот же день пробежал несколько раз взад и вперед мимо этого замечательного дома на Сумской улице. Дом был как дом, – каких сколько угодно в каждом русском губернском городе. И все-таки он показался мне необыкновенным.
Брат смеялся, узнав о моем намерении нанести визит в этот дом:
– Не советую – она совершенно неинтересна. И притом необыкновенно бестолкова. Познакомившись со мной, стала хвалить твои стихи в “Неделе”, приписывая их мне. Я говорю: “Покорно благодарю, но только это не мои стихи, а моего младшего брата”. Не понимает: “Да, да, а все-таки вы не скромничайте, – стихи ваши мне очень понравились…” Я еще раз говорю, что это не мои, а твои стихи, – опять не понимает!
Я, конечно, все-таки пошел. Пришел, робко позвонил, попросил горничную доложить, стою и с трепетом жду в прихожей, примут ли? Прихожая большая, тихая, сумрачная. Вышел рыжий господин в золотых очках, – профессор, муж писательницы, – строго и недоуменно взглянул на меня, надел пальто, шляпу, взял трость с серебряным набалдашником и молча вышел наружу. А затем появилась горничная и почему-то очень поспешно и даже как будто радостно пригласила меня войти в гостиную, а из гостиной раздался еще более поспешный и радостный, слегка шепелявый голос какой-то маленькой старушки:
