Л Новиков - Сказание о Сибирякове
- Нина? - нерешительно спросил Прошин.
- Она, - кивнул головой Анатолий. - И такая, знаешь, досада. Настроился бы на знакомую волну, поговорил по душам, а нельзя. Военное время, порядки строгие. По личному вопросу ни-ни. Хочешь, тебя радиоделу учить буду? неожиданно предложил Анатолий.
- Я, Толя, уже занимаюсь с Николаем Григорьевичем. Машину нашу изучаю. Еще он мне математику и физику преподает. Давай потом, через годок.
- Потом... Эх, ты... - обиженно фыркнул Шаршавин. - Не понять тебе романтики вольных сынов эфира. Иди изучай свою машину и ешь кашу с сахаром.
- Ну и буду есть! - в свою очередь, обиделся Юра и стремглав вылетел из рубки.
Сахар в каше. По этому поводу моряки подтрунивали над Прошиным чуть ли не с первых дней его появления на пароходе. Неделю он молчал, а потом не выдержал и, улучив минутку, зашел на камбуз к старому Сибиряковскому коку Зайцевскому.
- Сергей Михайлович, скажите, правда, что вы мне кашу сахаром посыпаете, потому что я тут самый молодой? Вроде как ребенку?
Широкое доброе лицо Зайцевского расплылось в улыбке.
- Шутки они с тобой шутят, Юрочка. Просто тебе по норме положено, потому как ты некурящий. Это закон такой. Не обращай внимания, ешь себе на здоровье.
После такого объяснения Прошин было успокоился, но разговор с Шаршавиным снова вывел его из равновесия. Прямо из радиорубки Юра ринулся на камбуз. Зайцевский полез в шкаф, нашел толстую папку и долго перебирал какие-то бумажки. Наконец нашел то, что искал, и показал Прошину:
- Гляди, выписка из военного приказа. А пароход наш поставлен на все виды военного довольствия. Что здесь говорится? Не куришь - получай сахар.
- Сергей Михайлович, ну его, приказ! Вы мне больше сахар не кладите.
- Вот те на! Приказ, значит, нарушать? Нет, сынок, этого я не могу, я солдат. И коли уж мне поручили, кому что класть, так оно и будет.
Увидев, как рассердился старый повар, Юра робко попросил:
- А можно, раз уж положено, этот самый сахар отдельно выдавать, чтобы не видели.
- Ты бы так и сказал сразу, - потеплел Зайцевский. - Так и будем делать.
- Спасибо, Сергей Михайлович, а я им еще докажу, что я вовсе не Младен, вот увидите.
* * *
Сдав вахту в котельной, Прошин вымылся под душем и вместе с Чечулиным поднялся в кубрик. Матросы вопросительно глянули на кочегара. Тот кивнул: дескать, все в порядке - и ласково сказал юноше:
- Локоть-то перевяжи, чтобы не саднило. На-ка вот бинтик чистый.
Дмитриев приподнялся на койке.
- А мне, братцы, уже полегчало, хотел идти подменять. Иди-ка сюда, Юра, я тебе руку забинтую. Упал, что ли? Бывает, со всеми бывает, когда шторм. Он, кажется, утихает, вот и мне лучше.
Через полчаса Чечулин с Прошиным сидели в столовой. Зайцевский сам угощал своих любимцев. Кок с интересом расспрашивал, как прошла вахта. После жаркой лапши подал душистую пшеничную кашу, щедро сдобренную сливочным маслом. Поставил тарелки на стол и, подойдя к Юре, таинственно из-за спины подал ему маленький бумажный кулечек. Юра посмотрел на Чечулина. С невозмутимым видом тот деловито орудовал ложкой. И Прошин решился. Он понял, что испытания уже позади, что сахар сегодня будет особенно сладким и никто не позволит себе обычной шутки. Юра улыбнулся и сказал:
- Сыпьте, Сергей Михайлович, чего уж там, раз по норме положено.
* * *
Прошло немногим больше полугода, как Елизавета Александровна проводила сына на пароход. Велик ли срок, а сколько событий! Из Мурманска пришлось со всей семьей ехать в Архангельск: туда перевели Мурманское арктическое пароходство, где служила Прошина. Нелегким делом оказалось найти квартиру для такого семейства: на руках двое детей и мать-старушка. Был бы дома Юрочка, помог бы.
Тосковало сердце по сыну: как-то он там, не обижают ли, сыт ли, не захворал ли? В Архангельске несколько раз Елизавета Александровна наведывалась в порт, но получалось как-то нескладно: "Сибиряков" либо уже выходил из гавани, либо отваливал от причала. Пароход был почти всегда в пути.
Только один разочек удалось матери повидать Юру. "Сибиряков" медленно отходил от стенки, сын что-то кричал с палубы, но она уже не могла разобрать. Тогда он принялся объяснять знаками, махал руками, показывал товарищам на берег, где она стояла. И она поняла. Юра говорил, что все у него в порядке, не беспокойся, дескать, а друзьям объяснял: это моя мама.
Легко сказать - не беспокойся! Но разве могла она не тревожиться, не думать о нем? Ведь в опасные рейсы ходит, к фронту. Рассказывают, фашистские самолеты на корабль налетали. Как же там Юра-то?
В этот день утром Прошина позвонила в порт. Узнала, что ночной шторм, видимо, задержал "Сибирякова" и он придет позже. В полдень отпросилась у начальства, пошла встречать. Издали увидела знакомый силуэт корабля. "Сибиряков" уже стоял у стенки. Ноги сами бегом понесли ее по причалу. И вдруг она услышала громкий, усиленный эхом голос:
- Юрий, переоденься быстрее, твоя мамаша идет!
Сердце забилось учащенно.
По трапу спускался стройный паренек в новой робе и надетом набекрень черном берете. В таком наряде она видела сына впервые. "Как похож на отца, и как повзрослел он за эти месяцы!" Елизавета Александровна обняла его, ласково теребила волосы, гладила плечи сына, теплые его щеки. А Юра стоял и смущенно переступал с ноги на ногу.
- Не надо, мам, люди смотрят...
Поморский сказ
Больше года Элимелах не виделся с родными, с женой. На скорую встречу с ними трудно было и надеяться. Война разметала людей. Четыре брата сражались на фронтах. А мать? О ней он ничего не знал вот уже больше года. Она не успела эвакуироваться и осталась там, на захваченной врагом территории, в маленьком белорусском местечке Носовичи. Жена Маша вместе с предприятием эвакуировалась в Казахстан. А ему вверили людей, присвоили воинское звание, и теперь надолго каюта на "Сибирякове" должна была стать его домом.
Правда, был еще один дом, в котором Зелик Абрамович всегда находил сердечный прием, отдых, тепло дружеского слова. Это дом Николая Григорьевича Бочурко, большого задушевного друга. Семья старшего механика - жена Мария Петровна и маленькая дочка Нонна - всегда радовалась приходу Элимелаха.
Мария Петровна, зная, как истосковался человек по домашнему очагу, старалась занять его разговорами о самых простых, обыденных вещах; советовалась, какие книжки почитать вслух дочери, показывала свои вышивки, сетовала, что трудно стало доставать мулине. А иногда, подмигнув мужу, оставляла дядю Зелика наедине с Нонной. И тут начинались игры, сказки. Элимелах всегда говорил с девочкой, как со взрослой, и ей это очень нравилось. Она забиралась к нему на колени, и беседам, казалось, не будет конца. Порой, заигравшись, Нонна засыпала на руках гостя. Он звал на помощь родителей. И когда девочка уже лежала в постельке, доставал из кармана невесть где раздобытую конфету и незаметно прятал ее в башмачок.
