Юхан Пээгель - Я погиб в первое военное лето
На политзанятиях нам рассказывали о победе колхозного строя, о его замечательных успехах. Даже фильм показывали про колхозы, а здесь все говорило об обратном.
Мы чувствовали: где-то что-то не так. Но что именно и почему?
Спросить политрука мы не решались.
Вообще-то нужно сказать, наш политрук Шаныгин был приятный человек и по сравнению с другими более общительный. Но раньше чем говорить о нем, несколько слов про командиров и политработников, переведенных к нам из Красной Армии.
Прежде всего они производили впечатление людей крайне замкнутых и недоверчивых. Конечно, причина была в языке и абсолютном незнании местных обстоятельств и условий жизни.
Помню первое выступление комиссара нашего полка Добровольского. Он сказал - разумеется, через переводчика, - что Красная Армия - это рабоче-крестьянская армия с сознательной дисциплиной. Она заложена в основе отношений между командирами и бойцами. Отныне командиры не имеют права бить рядовых.
Мы слушали это с большим смущением, потому что мы никогда не слышали и не видели, чтобы офицер поднял руку на солдата. Очевидно, комиссар располагал фактами из царской армии, в которой, как рассказывали наши отцы, действительно офицеры раздавали солдатам оплеухи. Еще того больше была наша растерянность, когда мы услышали, что в Эстонии сразу же приступят к ликвидации неграмотности.
Однако более серьезная неприятность произошла минувшей зимой.
Мы привыкли в своей части к рациону, согласно которому утром полагался суррогатный кофе, разумеется, хлеб и масло, и что-нибудь поплотнее. По понедельникам, например, давали селедку и холодный картофель, по вторникам - свиной студень, по средам - кусок колбасы, затем - ломтик жареного бекона и так далее. Это меню повторялось из недели в неделю. Его придерживались и тогда, когда нас перевели уже в Красную Армию. Но зимой все вдруг изменилось, притом разом, без всякого разъяснения. Однажды утром (и это был к тому же первый день рождества, которое за все время нашей военной службы впервые не считалось праздником!) в столовой ребят ожидала бурда из горохового концентрата и сухари. Повар объяснил, что в соответствии с порядком в Красной Армии сегодня так называемый сухой день, и в дальнейшем вообще по утрам будет суп. Поднялся смутный гул, люди поболтали ложками в тарелках и потребовали кофе. Первая батарея, первой явившаяся в столовую, отказалась от приема пищи. Дежурный ефрейтор Пууст скомандовал:
- Встать! Надеть головные уборы! Выходи строиться!
Батарея в полном составе направилась к полковой лавке, где были куплены колбаса, батоны и молоко.
Об этом сразу же узнал Добровольский и бегом прибежал в столовую. Говорили даже, что с расстегнутой кобурой. Остальным подразделениям в присутствии комиссара непривычный суп как-то все же полез в горло.
Через несколько дней ефрейтора Пууста вывели ночью из казармы. Его личный шкафчик опечатали. Две недели спустя нам огласили приговор трибунала: парень понес очень суровое наказание за антисоветскую деятельность и открытое сопротивление... Это уже было дело нешуточное. Такой жестокости мы никак не могли понять. Ну хоть сказал бы этот самый комиссар заранее несколько слов: мол, ребята, теперь нужно привыкать к другой еде. Господи, да ведь во всей Эстонии никто по утрам супа не ест, откуда нам было знать, что в Красной Армии кормят именно так и что кофе совсем не дают.
Многих из нас вызывали в связи с супной "историей", все мы, как умели, говорили в пользу Пууста, но это не помогло. Только политрук Шаныгин поверил нам, он ходил по этому поводу к комиссару, но вернулся от него сникший. Очевидно, против Пууста были еще какие-то другие обстоятельства, о которых мы не знали. Пошли настойчивые слухи, что на него кто-то донес. Мы начали осторожнее высказывать наши суждения, а Шаныгина больше уважать. Он вообще был человеком более широких взглядов и более восприимчивый. С самого начала Шаныгин смекнул, что многие вещи, которые всем в Союзе были известны, нам казались непонятными, и он старался их разъяснить. Он упорно стремился вжиться в склад нашего мышления, часто расспрашивал о домашних обстоятельствах и делал удивительные успехи в эстонском языке, в то время, как другие знали только три эстонских слова: здравствуй, черт и слушай. Поэтому он был нам ближе, чем кто-либо другой из приехавших оттуда людей. Со строевыми командирами по крайней мере внешне дело ладилось лучше, потому что среди наших старых офицеров были и довольно свободно говорившие по-русски.
И на этот раз именно Шаныгин понял смысл наших растерянных взглядов...
- Да, многие колхозы еще не стали на ноги... Мало техники, да и земля здесь тоже не из лучших...
Бедность прямо смотрела на нас, хотя землю нельзя было считать такой уж плохой. Правда, и раньше, еще зимой, он нам разъяснял, что с едой и одеждой есть пока трудности, потому что все силы в первую очередь направлены на развитие тяжелой промышленности. От нее зависит и обороноспособность.
Значит, этой огромной стране приходится вести войну, прежде чем она успела наладить свою экономику.
Способна ли она в таких условиях воевать? Разве смогут такие колхозы прокормить рабочих, армию и самих себя? А если смогут, то ценою каких усилий?
Так мы думали, шагая по Псковщине.
- А есть где-нибудь колхозы получше? - спросил кто-то из ребят на ломаном русском языке.
- Разумеется, - заверил Шаныгин. - Есть богатые колхозы. Когда-нибудь все колхозы станут богатыми.
Хотя этот ответ нас несколько успокоил, все же на первом привале Эрих Мытсъярв, толстый парень из Вырумаа, сказал:
- Готов съесть колесо от пушки, если здесь, в этой стране, мы не наголодаемся!
Ночью этот человек пропал.
Говорили, будто он спрятался под брезентом в кузове грузовика, на котором ночью начпрод капитан Рулли зачем-то поехал обратно в Тарту.
Короче говоря, дал тягу.
Сложное это дело, политвоспитание.
Но Рулли вернулся из Тарту невредимым. Когда он ехал из Печор в Псков, произошла такая история: у дороги отдыхали немцы, винтовки в пирамиде. Рулли при его близорукости понял это, только когда машина уже поравнялась с немцами.
- Газ давай! - закричал он водителю.
К счастью, и немцы очухались, когда грузовик уже пронесся. Грохнули выстрелы, но мимо.
Рулли вернулся незадолго до первого большого сражения. Так. Значит, Печоры, где когда-то формировался наш полк, были теперь у немцев. Конечно, и Выру, и красивая старая мыза неподалеку от него, где мы, будучи новобранцами, пролили немало пота... Очередь, наверно, за тобой, Тарту, наши Афины на Эмайыги... [Эмайыги ("мать-река") - название крупнейшей реки Эстонии; Тарту известен своим университетом (осн. в 1632 г.)] Скоро ты загоришься, милый, славный город...
