Михаил Колесников - Сухэ-Батор
— Я хочу учиться, — часто говорил Сухэ отцу.
— Грамотный человек — сильный человек, — уклончиво отвечал Дамдин.
Он и сам понимал, что сыну нужно учиться. Но разве «черная кость» может сравняться с нойонами, дети которых учатся? Бедные должны работать, чтобы не околеть с голоду. Они как несчастные сказочные бириты, живущие под землей в железном городе: их всегда терзает голод. В последнее время Дамдин совсем потерял работу. Щеки у него ввалились, добрые глаза потускнели. Он был, как старый высохший стебель саксаула. А Ханда опять родила дочь и не могла работать. Дэндыб и Ринчин все время были на побегушках у богатеев, но их заработка не хватало даже на плохую баранью голову ценой в три мунгу. Даже добрый сосед Дава ничем больше не мог помочь: он сам еле-еле сводил концы с концами.
Сухэ был любимым сыном. Ему только что исполнилось четырнадцать лет.
— Учиться — хорошее дело, — сказал Дамдин, — но за ученье нужно платить. А дела наши плохи. Если мы перезимуем и на этот раз, то, значит, даже бурханы отказываются принять нас в свою страну, где все бездельничают, как нойоны и ламы. Разговаривал я с почтенным Джамьяндоноем, и он после долгих уговоров согласился нанять тебя в батраки. Будешь уртонщиком на перегоне Богдо-Хурэ — Борхолдой.
Так Сухэ стал уртонщиком.
— Эй ты, собачья блоха, я взял тебя из милости, — сказал богатей Сухэ, — смотри же, работай на совесть. У меня разговор короткий: чуть что — вышвырну вон. Много таких бездельников шляется вокруг. Нищих развелось больше, чем полевых мышей.
Ямщицкая служба была первым по-настоящему суровым испытанием в жизни Сухэ. Он старался добросовестно исполнять обязанности, чтобы не гневить тяжелого на руку Джамьяндоноя и не лишиться работы, но, видно, бедняку на роду написано, чтобы его колотил всякий, кому вздумается. Свой гнев по любому поводу богач вымещал на Сухэ. Проезжавшие нойоны, чиновники, русские купцы и китайцы ни за что ни про что набрасывались на Сухэ и избивали его до полусмерти. Им не нравилось выражение лица Сухэ, его смелый взгляд, манера говорить свободно, без подобострастия. Он не гнул спину, не заискивал, отказывался от подачек. Он ненавидел всех этих важных господ, презирал их, и они это чувствовали.
— Дерзкий, дерзкий! — орал Джамьяндоной и с кулаками набрасывался на Сухэ.
Юноше стоило больших усилий, чтобы сохранять самообладание. И под его спокойным взглядом Джамьяндоной отступал. Все-таки Сухэ был лучшим уртонщиком на всем перегоне. Иногда Сухэ казалось, что его долготерпению приходит конец. Избитый, окровавленный, он уходил в сопки и думал, что лучше смерть, бродяжничество, чем такая жизнь. Он давно сбежал бы куда глаза глядят, если бы, не вечно голодная семья. Зарабатывал он ничтожные гроши и все их передавал отцу. Большой радостью для него было известие, что Дамдину наконец-то повезло: он устроился надсмотрщиком в тюрьму. И хотя один вид тюрьмы вызывал в юноше чувство отвращения, он ликовал оттого, что отцу все же удалось получить постоянную работу.
Скорый на решения Дамдин, счастливый без меры, объявил сыну:
— Учиться будешь! Я уже разговаривал с почтенным зайсаном Жамьяном, который обучает по доброй воле детей бедняков. Он согласился принять тебя как ученика — шаби. Уходи от Джамьяндоноя.
От волнения у Сухэ пересохло в горле. Прошел уже год, как он работал ямщиком, и беспросветной жизни, казалось, не будет конца. И вот достопочтенный Жамьян согласен взять его в ученики!.. От такого известия можно было потерять голову. Самое заветное сбывалось.
Дамдин вручил сыну хадак — плат счастья, и с этим хадаком Сухэ отправился в юрту учителя. Юрта находилась неподалеку — во дворе одного из соседей. Жамьян встретил Сухэ ласково, принял хадак, с улыбкой выслушал витиеватое приветствие, просто положил узкую ладонь на плечо юноши и сказал:
— Присаживайся. Юрта маленькая, но для всех бедняков, желающих учиться, места хватит.
Он взял грифельную доску, грифель и неторопливо вывел первую букву. А вскоре Сухэ уже и сам выводил на доске строки, которые тянулись сверху вниз и напоминали стебель какого-то колючего растения.
Сухэ учился. Утренние часы, когда он сидел на уроках, были самыми светлыми, самыми радостными. А днем опять приходилось помогать родителям: таскать воду, собирать аргал, нянчить сестренку, быть на побегушках у зажиточных соседей. Уроки учить было некогда. И только вечером при неверном свете каганца можно было развернуть букварь. Уставший от дневных забот Сухэ тщетно старался стряхнуть сонную одурь. Мерцал ночник, глаза слипались, в ушах стоял неумолчный звон. Но желание учиться было сильнее усталости. И Сухэ сидел за книжкой до тех пор, пока не поднималась с постели мать и не гасила ночник.
Отец проявлял живой интерес к успехам Сухэ. Незаметно он и сам выучил несколько букв и теперь мог даже ставить свою подпись. С шутливой гордостью он иногда говорил: «Мы учимся с сыном разговаривать письменно…»
Теперь юрта Дамдина стояла во дворе тюрьмы. И как бы ни был занят Сухэ, он не мог не видеть, что делается вокруг. Из ямыня сюда приводили людей в кандалах и с колодками на шее. Их загоняли в тесные темные камеры, где было сыро, как в заброшенном колодце. Иногда на заре заключенных ударами палок и прикладов выгоняли во двор. Оборванные, истощенные, они брели, позванивая кандалами, по направлению к Шархаду. Шархад — место казни… Сухэ всегда вздрагивал, когда произносили это слово. Лихорадочно блестящими глазами смотрел он на ссутулившихся узников, отправляющихся в свой последний путь.
— За что их? — шепотом спрашивал он отца.
Дамдин низко наклонял голову и так же тихо отвечал:
— За правду…
Правда… Где она, правда?.. Ее искали все обездоленные и угнетенные. Но пока еще никто не нашел. А может быть, ее вообще не существует на свете? Может быть, ее выдумали сами люди, чтобы не так горько было жить? Все те несчастные, которых уводили на Шархад, были такие же бедняки, как Дамдин, Дава. Еще ни разу не уводили на расстрел ни одного князя, ни одного китайского чиновника, ни одного купца. Да эти никогда и не попадали в тюрьму, какие бы беззакония они ни творили. Правды не было. Томился в тюрьме защитник бедных Аюши, а князь Манибазар разгуливал на свободе, пил кумыс и ел вкусные курдюки. В то время как бедных били по пяткам бамбуковыми палками, рвали щипцами мясо до костей, богатые разъезжали на конях в серебряной сбруе.
— Все голодранцы — воры и разбойники, — говорил начальник тюрьмы. — Их и судить не следует. Нужно в кандалы, в кандалы, да кангу на шею.
Начальник тюрьмы был тучный и красный, как бычий пузырь, наполненный кровью.
